Тяжелый торговый флот, сильно потрепанный вчерашней бурей, медленно и торжественно входил в бретонский пролив. Впереди двигались два линейных пятимачтовых корабля с тремя мостиками и батареями из семидесяти двух пушек. За ними двигались четыре сотни торговых судов самого различного тоннажа, но не меньше трехсот тонн. Этот огромный флот сопровождало еще два десятка военных кораблей, не таких больших, как пятимачтовики, шедшие впереди.
«Голдсборо» проскользнул в середину этого флота с ловкостью зайца, прячущегося в глухом лесу. Через несколько минут между ним и преследователями оказался десяток торговых кораблей. Офицеры Его Величества Короля Французского не могли сделать ни одного выстрела из пушки, не задев честных негоциантов, вошедших во французские воды. И пришлось отказаться от намерения наказать дерзкого пирата, который так умело посмеялся над ними.
Характер качки изменился, и запертые в трюме беглецы поняли, что корабль вышел в открытое море. Долго они прислушивались ко всем доносившимся снаружи звукам, следя за борьбой корабля с встречным ветром. Резкий поворот, когда корабль маневрировал у крепости Людовика, заставил их всех повалиться друг на друга, а глухой грохот пушек предвещал, казалось, их последний час. Потом корабль долго и как будто неуверенно шел по проливу. Остановки, приготовления к бою, шлепанье босых ног, пробегавших над головой находившихся в трюме людей, мучительное ожидание… Все эти часы они молились и молились, лишь изредка обмениваясь краткими словами, чтобы унять детей или прервать уж совсем невыносимую тревогу…
И как в Ноевом ковчеге, у них не было окна и они не знали, что делается снаружи.
А потом корабль пошел ровно, спокойно, ритмично покачиваясь, и ветер наполнил все паруса, которых уже не опускали, и все снасти весело натянулись, и корабль понесся вперед, как чистокровный конь, более не сдерживаемый рукой всадника.
В дверях трюма появился измученный Ле-Галль с блеском победы и тоской в голубых кельтских глазах.
— Мы ушли от погони. Мы в открытом море. Мы спасены!
И все они с разбитым сердцем, со слезами на глазах, упали на колени.
— Прощай, Ла-Рошель! Прощай, наш город! Прощай, наше королевство! Прощай, наш король!..
— Землю еще видно, — сказал Рескатор, подойдя к Анжелике и упорно сверля ее взглядом через прорези маски. — Может быть, вы хотите бросить последний взгляд на берега, которые покидаете навсегда, мадам?
Анжелика отрицательно качнула головой.
— Нет.
— Маловато у вас чувства для женщины. Опасно, наверно, вызвать вашу ненависть. Так вам нечего пожалеть, не о чем вспомнить, никого дорогого вам вы там не оставили?
Она подумала: «Только мертвое дитя, могилку на краю Ниельского леса… Вот и все».
— Все, что у меня есть дорогого, я увожу с собой, — сказала она вслух, прижимая к себе Онорину. — Вот мое единственное сокровище.
И опять, как при всяком проявлении настойчивого любопытства Рескатора, затрагивавшего ее за живое, ей показалось, что за ней следят, что ей грозит опасность.
Страшная усталость легла ей на плечи. Это был груз только что пережитых часов и груз всей ее жизни, так мучительно ощущавшийся теперь, когда судьба навек запирала дверь за прошлым. Она почувствовала, как болят усталые руки, на которых все время держала Онорину.
— Я устала, — сказала она еле слышно. — Ах, я так устала. Я хочу спать…
Что происходило, после того как она выговорила эти слова и перед тем как проснулась уже на закате, она не знала. Открыв глаза, она увидела темно-красное солнце, огромным фонарем опускавшееся на тускнеющую серебряную поверхность неба и моря. Оно опустилось до горизонта и страшно быстро исчезло, оставив за собой лишь розовую полосу, которая скоро побледнела.
Анжелика ощутила движение судна, ровный непрерывный ритм, перенесший ее на несколько лет назад, в Средиземноморье. И тогда, даже когда она была пленницей на «Гермесе», ее посещали такие минуты, наполнявшие сердце сознанием беспредельности мира и как-то умирявшие тревогу ее неудовлетворенной и страстной души. Благодаря этим минутам она вспоминала с сожалением и какой-то отрадой о путешествии, в котором пережила неимоверные муки.
Сейчас она узнавала то море. В стеклянном оконце позади вспыхнул краткий костер сумерек, потом наступила пора таинственного полумрака, предвещающего ночь.
Она слышала, как взлетающие брызги волн ударяются о стенки корабля, как сухо пощелкивают снасти, как ветер поет в вантах.
Она приподнялась на восточном диване, куда ее уложили, оперлась о руку и так сидела с пустой головой, ни о чем не думая, но с острым сознанием охватившего ее счастья. Она свободна!
Рядом спала Онорина, широко раскинувшись, с румянцем на пухлых щечках. Анжелика склонилась к ней с бесконечной нежностью.
— Я увезла тебя, мое сокровище. Плоть от моей плоти, сердце от моего сердца.
Беспредельная радость стала почти мучительной. Наконец осуществилась мечта всей ее жизни. Она достигнет свободы, переплыв через море. Соленый воздух наполнил ей грудь, глаза закрылись, голова склонилась в странном хмелю, губы приоткрылись в блаженной улыбке.
Одна, в угасающем свете дня, Анжелика повернула к океану, как к вновь обретенному любовнику, бодрое и счастливое лицо влюбленной женщины.
