кругами и диагональными линиями. Страницы за страницами их приключений, их шалостей — и иногда писем друг другу. В плохие дни, когда ни один из них не хотел ни с кем разговаривать, или когда один из них был заперт в своей комнате, другой подсовывал дневник под дверь и ждал, пока ему передадут записку обратно.
Вот почему он никогда не подходил к её надгробию. Вот почему он вместо этого приходил посидеть в её комнате. Под этим камнем не было тела — никогда не было, даже когда они думали, что она мертва. Ничто от Солейл не жило в этой беломраморной плите, ничего, кроме её имени и титулов, которые никогда не определяли её. Любимая дочь. Наследница Атласа. Навсегда потерянная.
Для Финна её настоящие титулы жили здесь, в этой кожаной книжечке, они истрепались от использования. Проказница. Танцующая волна. Лучший друг.
«Дорогой Финн», говорилось в одном из писем, датированном тремя днями до её смерти, «ты был не очень добр ко мне сегодня и выбросил мою любимую туфлю в океан. Это было нехорошо. Я решила изгнать тебя. Ты можешь заплатить, чтобы вернуться домой. Я люблю деньги и печенье. Я надеюсь, ты очень скучаешь по мне, ты, подлая старая рыба-прилипала-рыба-прилипала.
Не люблю,
Солейл (твоя очень безумная сестра)»
Смешок жил и умирал в груди Финна.
Последнее, что она когда-либо писала ему. «Я надеюсь, ты скучаешь по мне».
Он скучал. Невыносимо. Дошло до того, что однажды ночью он пробрался в храм Анимы на Келп-Стрит, лёг лицом вниз на пол и стал умолять Мортем вернуть его сестру. Он молился так громко и долго, что потерял голос, пока его лоб не вжился в пол, а спина не затряслась от неконтролируемых рыданий, пока всё, что он мог выдавить, был шепот, пока всё, что он мог сказать, было, «пожалуйста, верни её, она мне нужна».
Она мне нужна.
Но его молитвы не были услышаны; вернее, они были услышаны, но слишком поздно. Он уже взял себя в руки. Ему больше не нужна была его сестра. Он работал каждый проклятый богами день, чтобы убедиться, что он никогда больше не почувствует себя так, что он никогда не попадет в такое плохое положение, что он прибегнет к молитвам жестокой и разгневанной богине, которая не могла быть обеспокоена тем, чтобы следить за молитвами, которые были брошены в её сторону.
Потерять Солейл в первый раз было достаточно. Потерять её на этот раз, и винить в этом некого, кроме самого себя…
Это было ничто. Он мог бы вытерпеть… он бы вытерпел. В любом случае, она никогда к ним не возвращалась. Всё это было частью её плана по спасению Элиаса, ничего больше. И это было ничто.
Он дошёл до последней страницы — или до того места, где должна была быть последняя страница, — и остановился.
Дневник и близко не был заполнен, когда Солейл умерла. И конечно, он писал ей письмо каждый год в день её рождения, но даже тогда дневник был заполнен в лучшем случае наполовину.
На следующей странице было ещё что-то написано.
Проглотив внезапный комок в горле, Финн повозился с краем страницы, размышляя. Он понятия не имел, что это может быть. И он понятия не имел, что с ним будет, если он прочтет это.
Он всё равно перевернул страницу.
Почерк был всё таким же размашистым, всё такими же каракулями, но несколько более аккуратным — взрослым, но всё ещё знакомым. Всё ещё её. Запись была датирована сразу после их спарринга.
«Дорогой Финн,
Я нашла дневник, когда копалась в поисках чего-нибудь, чтобы бросить в голову Симусу. Надеюсь, ты не возражаешь, если я им воспользуюсь, но, судя по пыли на нём, ты тоже давно его не брал в руки.
Я прочитала все старые письма. Я не помню, как писала их, но всё же… это самое близкое, что я могу сделать, чтобы вернуть эти воспоминания, верно?
Я даже не знаю, зачем я это пишу, и увидишь ли ты это когда-нибудь. Надеюсь, что нет. Я и так была достаточно смущена на сегодня. Но сегодняшний вечер был долгим, и ты, и Каллиас, и остальные все заняты, и всё здесь так… пусто. Наверное, мне просто нужно было с кем-нибудь поговорить.
Ты не единственный, кто может носить маску. У меня есть несколько своих. Но я знаю, что это причиняет тебе боль, и — тьфу, что я пытаюсь сказать? Это кажется неправильным. Я не знаю. Я просто пытаюсь сказать, что мне жаль, что я не могу вспомнить эти письма, и что ты всё это время был один. Мне жаль, что никто из остальных не знает, как тебя увидеть. Но, может быть, теперь, когда я дома, мы сможем придумать, как писать новые письма, если ты когда-нибудь устанешь притворяться, что тебе всё равно.
Не смейся надо мной из-за этого,
Солейл (Сорен. Убийца. Называй, как хочешь)»
Что-то мокрое упало на страницу, идеальная капля, которая сделала чернила убийственно размытыми. Он протянул руку и вытер глаз, громко выругавшись.
Она писала ему письма.
Больше одного; они датировались на всём протяжении от их спарринга до дня, когда его укусило некромантское тело, до дня, когда он показал ей город. Письма о её дне, о новых обстоятельствах, которые она вспомнила, или вещах, которым её научила Джерихо, письма о лжи, которую он ей сказал и которой она, как ей казалось, поверила.
«Вчера ты сказал мне, что собираешься провести сегодняшний день в постели, но сегодня утром ты улизнул через двадцать минут после рассвета. Ты тот самый лорд Лютик, о котором я постоянно слышу в таверне «Акулий зуб», верно? Так много людей так сильно ненавидят его, что это, должно быть, ты играешь в какую-то игру. Честно говоря, я удивлена, что тебя не убили давным-давно!»
Последняя строчка заканчивалась нарисованным улыбающимся лицом, и он бы рассмеялся, если бы не был так занят рыданиями, прижимая рукав ко рту и носу, чтобы заглушить шум.
Она не только уловила некоторые вещи. Она видела всё насквозь — каждую игру, в которую он когда-либо играл, каждый трюк, который он пытался провернуть, каждую ложь, которую он бросал ей, не задумываясь. Всё, на что он потратил десять лет, она разрушила за несколько коротких недель.
И единственной правде, которую он ей сказал, единственному обещанию, которое он дал всерьёз, она не доверяла. И боги, мог ли он винить её? После всего, что он сказал, после
