к концу века Рязанов напрочь забыл то, что он сам пророчески писал еще в 1977 году: «Самое трудное и мучительное для режиссера — умение отказываться от снятых кадров и эпизодов. Ведь каждый кадр, каждый эпизод выношен, буквально вынянчен, а съемка их стоила неимоверных усилий, огромных нервных затрат, чудовищного душевного напряжения, да и деньги большие израсходованы. И вдруг выясняется, что сцена, которой ты гордился, тормозит движение всей картины. <…> Да, но в каждом из этих кадров, уговариваешь ты себя, есть что-то такое, что обогащает характер героя, углубляет идею фильма, свидетельствует о твоих формальных находках. Но тем не менее зрительское восприятие в этом месте ослабляется, зал перестает воспринимать эти прелести, потому что утеряно чувство меры. И вот тут нужно найти в себе мужество и принести в жертву даже хорошие куски картины, чтобы она выиграла в целом. К сожалению, на это способны немногие. Любовь к своему детищу часто слепа. Если бы снятое можно было отложить, а потом не спеша вернуться к нему — пороки увиделись бы зорче и явственней. Прозрение наступает, но поздно! Фильм затянутый, перегруженный, дурно смонтированный уже гуляет по экранам, вызывая неудовольствие зрителей».
«Старым клячам» с их хронометражем в 127 минут никак не повредили бы безжалостные монтажные ножницы. Хотя и здесь возникли бы трудности. Сцены, которые особенно портят картину, видны сразу — но, спрашивается, есть ли тут сцены, которые ее по-настоящему украшают? Если по гамбургскому счету, то таковыми можно признать разве что многочисленные песенные номера с замечательными, как обычно, мелодиями Андрея Петрова. В частности, эту печально-светлую песню на стихи режиссера:
Мчатся годы-непогоды
над моею головой…
Словно не была я сроду
Кучерявой, молодой.
Едут дроги-недотроги,
от тебя увозят вдаль,
а покрытье у дороги —
горе, слезы и печаль.
Эти губы-душегубы
невозможно позабыть.
Посоветуйте мне, люди,
что мне делать, как мне быть.
Словно пушки на опушке
учиняют мне расстрел.
Мокрая от слез подушка,
сиротливая постель.
Мои руки от разлуки
упадают, точно плеть.
От проклятой этой муки
можно запросто сгореть.
Мчатся годы-непогоды
над моею головой,
словно не была я сроду
кучерявой, молодой.
По гамбургскому счету подошли к оценке «Старых кляч» и почти все кинокритики. Эльдар Рязанов с завидным стоицизмом, не сказать мазохизмом, уделил пару страниц в своих мемуарах под наиболее резкие цитаты из разгромных рецензий на любимейшую его постсоветскую картину.
Виктор Матизен в «Новых известиях»: «Я не знал, куда деваться от стыда за некогда любимого режиссера…»
Елена Веселая в «Московских новостях»: «Действие фильма развивается как во сне: кажется, что бежит изо всех сил, а на самом деле движется как в вате».
Сергей Анашкин в газете «Культура»: «Дело даже не в вопиющих сценарных неувязках, не в редкостной для Рязанова концентрации агрессивного дурновкусия…»
Лидия Маслова в «Коммерсанте»: «…если бы в фильме была хоть одна нефальшивая нота, если бы лицо режиссера как живого человека, пусть падкого на безвкусицу, но искренне, хоть на секунду показалось из-за застывшей маски профессионального человеколюба».
Однако под занавес этого неутешительного для себя дайджеста Эльдар Александрович процитировал наиболее импонирующую ему рецензию — ту, которую опубликовал в «Собеседнике» Дмитрий Быков:
«Охотников ругать новый фильм Эльдара Рязанова „Старые клячи“ наверняка будет предостаточно. Впрочем, мне трудно вспомнить хоть одну его картину, которая не была бы встречена дружным критическим залпом: сусальное умиление приходило потом. Это объясняется тем, что Рязанов чувствует время. Проходит эпоха, которую он выразил и сфокусировал, и мы, тоскуя по прошлому, начинаем задним числом любить фильм, где оно до сих пор живо. Ну кто бы в 1975 году назвал „С легким паром“ классикой нашего кино? Кто всерьез счел „Бедного гусара“ диссидентским произведением? Кто не морщился в сентиментальнейших сценах „Вокзала для двоих“? А поди ж ты: наши иллюзии и пристрастия, заблуждения и надежды только у Рязанова и сохранились. Он — „типичный представитель“, сейсмически точный хроникер. Так что придет время и для „Кляч“».
Отчасти быковское пророчество сбылось — пожалуй, еще нельзя сказать, что «пришло время» для «Старых кляч» и многих других отечественных лент конца девяностых — начала нулевых, которые при своем появлении были восприняты в штыки. Однако к сегодняшнему дню российский кинематограф настолько явственно деградировал, что абсолютно все фильмы «позднего Рязанова» (как и большинство картин, поставленных менее известными нашими режиссерами около двадцати лет назад) на этом фоне выглядят сравнительно прилично и ныне смотрятся если не с умилением, то без раздражения, и уж во всяком случае не без интереса.
В полной мере это можно отнести и к «Тихим Омутам», доснятым до конца вскоре после «Старых кляч».
Немногие знают (ибо и сам Рязанов об этом не распространялся), что изначально «Тихие Омуты» задумывались как продолжение «Иронии судьбы». Но когда прочитавший новый сценарий Андрей Мягков наотрез отказался сниматься в данном сиквеле, Брагинский и Рязанов сменили главному герою имя и переписали сцену его воспоминаний о рано умершей жене — конечно, Наде Шевелевой (в фильм не вошла не только эта сцена, но и само упоминание о Наде). В остальном в герое повести — хирурге Антоне Каштанове — легко опознается Женя Лукашин.
Формально перестав быть Лукашиным, персонаж зато соединил в себе черты трех величайших русских писателей второй половины XIX века. У Антона Михайловича Каштанова имя — как у Чехова, отчество — как у Достоевского, и он сбегает из дома — как Лев Толстой перед смертью. Этот совершаемый уже в первой главе (всего их десять) поступок Каштанова и приводит в движение все шестеренки дальнейшего сюжета.
На самых же первых страницах Антон Михайлович предстает перед нами вдребезги пьяным — и комическое возвращение хирурга домой в обнимку с собутыльниками заставляет вспомнить ранние рассказы его тезки Антоши Чехонте о властных женах и подкаблучниках-мужьях:
«Жена Каштанова, та самая женщина, что выглядывала из окошка, спустилась в лифте на первый этаж. Жене было около сорока. Даже ночью она была одета элегантно и отлично выглядела. Но при этом ее трясла злоба и от злобы бил озноб.
— Полюшко-Поле, это я с друзьями! — Муж обрадовался тому, что жена его ждет. — Опустошай холодильник.
— Ты почему не позвонил? — прокурорски спросила жена.
— Прости меня, я забыл. Понимаешь, Ваня сделал уникальную операцию. И мы отмечали это событие! — начал оправдываться Антон Михайлович.
— Но как ты мог не позвонить, я тут с ума схожу! Я обзвонила всех и вся! — В голосе супруги звучал металл.
— Поля, прости,
