сможет Гитлер победить с оглядкой на эти самые страны, — вмешался в разговор корчевщик Акакий Асатиани. — Пусть ихние солдаты с жиру бесятся, далеко им до наших красноармейцев. Тут найдет коса на камень.
— Как же! Еще вчера была твоя Европа, а сегодня вся вышла, — усмехнулся Кириле.
— Европа Европой, а мы ему не по зубам. Вбей это себе в свою чертову башку.
— Верно говоришь, Акакий, — неожиданно раздался за спинами спорящих голос Кочи Коршия, заглянувшего в клуб на огонек. — Не смогут нас одолеть немцы, потому что они захватчики. А Красная Армия будет Родину защищать.
Увидев парторга, люди потеснились, уступая ему место за столом. Коча присел на краешек скамейки.
— Это-то верно, милок, только как же понять, что Гитлер над другими армиями верх взял. Ведь и они свою родину защищали, — возразил парторгу Кириле. — Каждый солдат родину любит, но сила и солому ломит.
— Те солдаты другую родину защищают, а у красноармейца — Советская Родина.
— Да разве же ему понять это? — горячо поддержал парторга Никита Ляшко. — Ему невдомек, что наш солдат все кровное, все родное защищает — и земля у нас наша, и заводы наши, и шахты наши. Да и сердце у нас другое, ему со стороны подсказывать не надо.
— Ну что, слышал, Кириле? — спросил Коча Коршия. — Вот как наш народ рассуждает. Вот почему и не одолеть нас фашистам.
— На его башке хоть кол теши, все едино не поймет, — сказал Акакий Асатиани.
Кириле упрямо сжал губы.
— Хорошо бы так, милок, разве ж я против? — словно бы не слыша слов Акакия, обратился к парторгу Кириле. — Я просто говорю, что вижу. С тридцать девятого года Гитлер подряд прибирает страну за страной, боюсь, как бы наш черед не настал, — отвел взгляд Кириле от немигающих и жестких глаз парторга.
— У Кириле мозги набекрень, ему все в черном свете видится. Ну, хватит об этом. Я сегодня по всей трассе канала проехал — непременно закончим мы его к Октябрьским.
— К Октябрьским-то закончим, милый, если до того война не начнется.
— А начнется война, после войны закончим, ясно? — едва сдерживал себя парторг. — Врага мы по-вражески встретим. Халхин-Гол и белофинны тому пример. Такие люди, как Антон Бачило, Уча Шамугия, Бондо Нодия, Никита Ляшко, не только в социалистическом соревновании побеждать умеют. А ты, Кириле, уймись подобру-поздорову, не мути воду и панику здесь не сей со своими дружками. — Парторг поискал глазами Тенгиза Керкадзе. — Чего это ты от дружка своего отсел, несподручно с ним рядышком стало, да?
Кириле и Тенгиз съежились под холодным и отчужденным взглядом и словно язык проглотили.
— Будем работать с чистой совестью, товарищи, выполним обещание, данное друг другу. Канал будет завершен к Октябрьским. А с паникерами и капитулянтами нам не по пути.
Эбралидзе и Керкадзе сидели, как загнанные волки, поджав хвосты.
Воспаленное, мутное, белесое небо нависало над землей. Бесцветные звезды мерцали слабо, через силу. Земля дышала жаром, толстый слой бесцветной пыли столбом стоял на дороге.
Луна скрылась за тучей.
Парторг возвращался из клуба. Уставший, голодный и раздраженный, он тяжело привалился к спинке кабины грузовика, пытаясь вздремнуть. От тряски и голода голова у него шла кругом. Стоило машине подпрыгнуть на ухабах, как Коча тут же открывал глаза — за грязным ветровым стеклом клубилась белесая пыль, освещенная слабым светом фар. Эта пыль, ухабы, нескончаемая тряска, угнетающее однообразие дороги казались ему продолжением его безрадостных дум. От разговора с Кириле Эбралидзе и Тенгизом Керкадзе в душе остался неприятный осадок, его преследовали их серо-зеленые холодные глаза, в ушах раздавались ехидный голосок и злорадное хихиканье. «Чего хотят такие люди, чего они добиваются?! Они постоянно сеют неверие и ненависть... Сердце их полно яда. Работают они только для себя, а на других им плевать. И взгляд у них бегающий, скользкий». Коча открыл глаза и неожиданно встретился с немигающими, злобно мерцающими глазами волка.
— Волки!
Услышал Коча громкий возглас шофера и пришел в себя.
На дороге стояли волки. Свет фар выхватил из темноты их острые морды, оскаленные клыки и сверкающие глаза. Они стояли задрав морды и казались совершенно равнодушными к свету и грохоту грузовика. Сколько раз шарахались с дороги волки и шакалы, смертельно напуганные надвигающимся на них чудищем с горящими глазищами. Но эти волки стояли вызывающе посреди дороги и вовсе не собирались уступить ее приближающемуся грузовику.
— Волки, — повторил Коча Коршия, и снова перед ним возникли серо-зеленые глаза Кириле и Тенгиза.
— Смотрите, да они совсем нас не боятся! — изумленно крикнул шофер.
— Не сворачивай, поезжай прямо на них, — приказал Коча и, готовясь к столкновению, впился руками в сиденье.
Раздался ужасающий скрежет, затем резкий удар тряхнул машину, и тоскливый, леденящий душу вой повис над дорогой. Два волка, отлетев далеко вперед, упали на дорогу, и колеса грузовика вдавили их в пыль. Столкновение было настолько сильным, что фары разлетелись вдребезги. Машина осторожно прокладывала себе путь в тусклом мерцании звезд.
К Лонгинозу Ломджария так пристало прозвище «Скорая помощь», что иначе его уже никто и не звал. Снабженец явно гордился этим. Он с одинаковым рвением делал все, что его касалось и что никак не входило в его прямые обязанности. Он поспевал повсюду: на прокладку каналов, на корчевку леса, на строительство дорог и мостов, в магазины, на склады, на заводы, в управление, в райком, и кто знает, где только не носился его крылатый «конек».
Он, как никто другой, мог подбодрить и поддержать, доставить все необходимое, чтобы работающие могли спокойно заниматься своим делом, не растрачивая силы по мелочам. Любое дело спорилось в его руках, и это заставляло людей подтягиваться, побуждало работать лучше и больше.
Даже сваны, обычно отличавшиеся неторопливостью и степенностью, поддались его зажигательному ритму.
Лонгиноз с одинаковой заботливостью опекал всех драгеров, работающих на трассе главного канала, но к Уче Шамугия и Антону Бачило питал особую слабость. Он всячески помогал им в работе, привозил все, в чем они нуждались, как говорится, души в них не чаял. По природе своей почитающий семью и
