— Хотя миссис Гудчайлд не отрицает того, что, находясь в состоянии постнатальной депрессии, однажды высказалась о своем безучастном отношении к тому, выживет ли ребенок, а однажды на словах угрожала ему, однако на деле она никогда не приводила угрозу в исполнение и вообще ни разу не причинила ему ни малейшего вреда. Она признает и то, что, страдая от хронического недостатка сна и послеродовой депрессии, по недосмотру покормила ребенка, приняв снотворное, — несчастный случай, по поводу которого она до сих пор испытывает угрызения совести.
Но этими тремя эпизодами и ограничивается список тех «преступлений и проступков», в которых обвиняет моего клиента истец. И на основании этих трех эпизодов истец, манипулируя фактами, сумел добиться экстренного первичного слушания ex parte против миссис Гудчайлд. Замечу, кстати, что слушание — какое совпадение — происходило в тот день, когда моя клиентка отсутствовала, поскольку вынуждена была выехать из страны на похороны члена семьи. Истец и в дальнейшем продолжает эксплуатировать все те же три эпизода, добиваясь победы на промежуточном слушании, когда было принято решение о проживании ребенка с отцом, а миссис Гудчайлд, по сути дела, осуждена как неспособная выполнять материнские обязанности. В результате ее, если не считать жалкого часа в неделю, на целых полгода лишили возможности видеть младенца-сына. Я заявляю, что истец действовал против своей жены безжалостно и беспринципно, с ничем не оправданной жестокостью — и все это в угоду собственной выгоде.
Мейв села. После минутной паузы поднялась Люсинда Ффорде и вызвала первого свидетеля: мистера Томаса Хьюза.
— Он вошел — как всегда, в элегантном костюме, как всегда, высокомерный, как и подобает типичному специалисту с Харли-стрит. Он подошел к свидетельской трибуне, принес присягу, затем несколько фамильярно кивнул судье, словно старому знакомому. В это мгновение я заметила, что на них одинаковые университетские галстуки.
— Мистер Хьюз, вы считаетесь одним из ведущих специалистов в стране в области акушерства, не так ли? — начала Люсинда Ффорде, а затем напомнила суду, что показания данного свидетеля были представлены ранее. Но, исключительно для того, чтобы уточнить ряд деталей, она хочет задать вопрос: считает ли свидетель, что поведение миссис Гудчайлд в больнице Мэттингли, где он ее наблюдал, было явно ненормальным?
Он сообщил, явно получая от этого некоторое удовольствие, что за все годы его работы консультантом ему трудно припомнить других таких же агрессивных и странных пациенток, как я. Затем стал описывать, как вскоре после рождения ребенка сестры в отделении сообщали ему о моем опасно «капризном и изменчивом настроении».
— Приступы неконтролируемого плача, — говорил он, — за которыми следовали припадки раздражительности и гнева, при полном отсутствии интереса к состоянию ребенка, который в это время находился в отделении интенсивной терапии педиатрического отделения.
— В ваших показаниях, — вновь обратилась к нему Люсинда Ффорде, — вы подчеркиваете последнее утверждение и указываете, что, со слов одной из сестер, миссис Гудчайлд сказала буквально следующее (я цитирую): «Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует».
— Боюсь, что именно так все и было. В то время как ее сын постепенно оправлялся от желтухи, она на глазах у всей палаты демонстрировала крайнюю возбудимость и нервозность, до такой степени, что я был вынужден призвать ее к спокойствию и напомнить, что такое поведение неприемлемо.
— Мы знаем, что в то время миссис Гудчайлд страдала от послеродовой депрессии. Вам, несомненно, и раньше приходилось иметь дело с пациентками с таким же диагнозом?
— Разумеется. Ее состояние нельзя назвать нетипичным. Однако мне не встречались пациентки настолько агрессивные и даже опасные — до такой степени, что, услышав, что ее муж обратился в суд с просьбой лишить ее права проживать с ребенком, я вовсе не был удивлен.
— Благодарю вас, мистер Хьюз. Я больше не имею вопросов.
С места поднялась Мейв Доэрти и заговорила ледяным, ровным голосом:
— Мистер Хьюз… Я просила бы вас припомнить, когда вы распорядились привязать миссис Гудчайлд к больничной койке.
Хьюз растерялся.
— Я вообще не отдавал такого распоряжения, — ответил он почти с негодованием.
— А какого числа вы прописали ей большие дозы транквилизаторов?
— Да ей и не были показаны серьезные транквилизаторы. Она получала небольшие дозы мягкого антидепрессанта, помогавшего ей справиться с послеоперационным шоком после экстренного кесарева сечения.
— А когда вы перевели ее в психиатрическое отделение своей больницы?
— Ее никогда не переводили в психиатрическое отделение, не прописывали сильных транквилизаторов и никогда не привязывали к кровати.
Мейв Доэрти посмотрела на него и улыбнулась:
— Прекрасно, сэр, но как же тогда вы можете назвать миссис Гудчайлд опасной пациенткой? Если бы она действительно представляла опасность, вы обязаны были бы предпринять все эти меры…
— Действительно, каких-то агрессивных действий она не совершала, ее поведение оставалось в пределах допустимого, но ее высказывания…
— Но, как вы только что указали, пациентка находилась в состоянии послеоперационного шока, не говоря уже о потрясении от известия, что ее сын находится в реанимации. К тому же вначале были еще и подозрения, что мозг ребенка мог быть травмирован в момент родов. В подобных обстоятельствах нет ничего удивительного, что пациентка была возбуждена.
— Знаете, есть большая разница между возбуждением и…
— Грубостью?
Тут вмешался Трейнор:
— Прошу вас воздержаться и не подсказывать свидетелю, что он должен говорить.
— Простите, Ваша честь, — проговорила Мейв Доэрти и снова повернулась к Хьюзу: — Позвольте мне сформулировать это так: поскольку мы с вами согласились, что поведение миссис Гудчайлд не было агрессивным и оставалось в пределах допустимого, то на каком же основании вы заявляли, что она — одна из самых опасных пациенток из всех, с которыми вам приходилось иметь дело?
— На том основании, что, как я только что пытался сказать, пока вы меня не перебили, оскорбительность ее высказываний была непомерной.
— В каком смысле непомерной?
— Она разговаривала чрезвычайно резко и была непочтительна…
— Ах вот что, — громко сказала Мейв. — Она была непочтительна. По отношению к вам, осмелюсь предположить?
— Ко мне и к персоналу, да.
— Но особенно по отношению к вам, да?
— Она действительно разговаривала со мной очень зло.
— Она использовала нецензурные или бранные выражения, оскорбляла вас или обзывала?..
— Нет, не совсем… Но она подвергала сомнению мои медицинские суждения.
— И вот это можно назвать непомерным оскорблением, по-вашему?
