В этом измерении Ивану двадцать один год. И он собирается жениться на девушке, без которой не может жить, взаимности которой настойчиво добивался и которой уверенно говорил: «У нас это навсегда, не отвертимся». Он все знал раньше всех. И то, как сильно любит, и то, как сильно она станет любить его.
Того самого Ивана на самом пике счастья окунули в мерзкую правду, согласно которой он эту девушку терял. Навсегда. Без вариантов что-либо изменить. Ему оборвали жизнь в самом ее начале и довели до того, что он готов был с нею проститься. Все его последующие действия, все, что он вытворял со своим телом и со своей психикой впоследствии, кричали о том. И не нашлось ни единого человека, который смог бы тогда, сразу ему помочь. Справлялся он в одиночестве и кое-как, никого не подпуская к себе достаточно близко.
Каково это – быть палачом человека, которого любишь?
Полина в изнеможении откинула голову на стену и прикрыла глаза.
В голове мелкими болезненными вспышками проносились то глаза его, то искривленный рот, то вцепившиеся в нее руки в то мгновение, когда она его отталкивала от себя. Все это разом сливалось в общую картинку, которой она никогда не могла сложить, выхватывая из памяти только то, что не могло принести ей и ее стройной теории о предателе вреда.
Она оставила его, потому что ею двигала жажда наказать.
Он ее – потому что хотел защитить.
Они все хотели ее защитить. Родители, Штофель, Иван.
Но чья жертва была наибольшей?
Ване был двадцать один год, и его облили грязью. Ей он не хотел позволить испачкаться.
Ване было двадцать шесть, и он ночь просидел под ее дверью, когда она выла в подушку, продлевая свою агонию.
Бред.
Он любил ее и тогда, и теперь. И его ложь представлялась ему путем для ее спасения. И никто его не остановил. Ни один из «взрослых», оказавшихся свидетелями его падения. Ни отец, которому оказалось проще ни во что не лезть, ни Зорина-старшая, которой распятие чужого ребенка представлялось меньшей жертвой, чем распятие собственного. Ни Мила. Она могла одним словом все прекратить – и их боль, и их безумие. Но не захотела. Ей легче родного сына – в печь. Чтобы он расплачивался за то, что они все натворили четверть века назад.
И Ваня принял правила наступившей для него реальности. Разве он когда-то отказывался? Он всегда бросался в самую гущу, всегда стискивал зубы и делал то, что считал правильным, будь то работа в шоу-бизнесе, к которой никто из его близких не благоволил, или защита человека, которого он любил.
Он пять лет дал ей прожить в мнимом спокойствии, в то время как сам по-настоящему так и не пришел в себя. Не Полина ли свидетель того, как он слетел с катушек, когда до него дошло, что за конверт она ему вручила после его бессонной ночи под ее дверью?
Он думал, она слабее, он думал – она не справится. Справилась же. То, что он переживал годами, она постигла за несколько месяцев. Такая уж у нее доля. Он был прав во всем, просчитавшись в одном-единственном: она смогла жить с мыслью, что они брат и сестра. Возможно, потому что ей было не до безумия, у нее еще Лёнька. Маленький Лёнька – щит. А может быть, потому что не успела толком испугаться – слишком быстро всплыла правда. Она перемалывала в себе все это от силы месяц. Иван существовал так годами. Его поглотило, а ее нет. Но он всегда отдавался страстям полностью, со всеми потрохами. Он всегда был максималистом, человеком крайностей.
Но не за это ли она его любила?
Или просто любила, не вдаваясь в анализ, за что?
Нет вины человека в том, кем он является. А раз нет вины, то и прощать его тоже не за что.
Ваню – не за что прощать.
Кипятком подкатило к горлу. Заставило прийти в себя.
Полина раскрыла глаза и громко всхлипнула, чтобы не задохнуться, а потом поняла – ничего. Проходит. Некрасиво шмыгнула носом, подползла к телефону, медленно, будто опасаясь, взяла его в руки. Раскрыла приложение, больше всего на свете страшась того, что это не от него письмо, но точно зная, что если и нет – она сама ему напишет. Адрес электронной почты есть. Напишет. Обязательно напишет!
А потом снова услышала свой всхлип. И поняла, что ревет.
[email protected]
И ни единого слова. Ни строчки, ничего такого, за что она могла бы зацепиться, кроме вложенного аудиофайла.
Поля не давала себе времени, чтобы осознать случившееся и неслучившееся. Не мог он выпрыгнуть из трубки. Не фокусник.
Но волшебник, заколдовавший ее время, заставивший его замереть.
Палец скользнул по иконке файла. Скачать. Послушать. Застыть с удивленными глазами, осознавая, что именно он прислал.
Встать, пройти к столу. Автоматически нажать на кнопку электрочайника. Ночь ей снова предстоит бессонной. Сны теряются в серой мгле, когда в них начинает брезжить просвет. Ее забрезжил.
Мелодия, присланная ей, была совершенно точно новой, но первой же музыкальной фразой упиралась во фрагмент Ванькиного «Бродского». Всей разницы – отсутствие фортепианной партии. Это потом рисунок развивался во что-то другое, незнакомое. И переслушивая раз за разом, Полина снова и снова глотала подступающие слезы и не могла остановиться. Для нее. Это было написано для нее. История их первой встречи, чуть легкомысленные, но щемяще пронзительные звуки, в которых угадывались зима и метелица за окном вагона. То Рождество, которое подарило их друг другу – на горе и на самое большое счастье. Его первую улыбку, от которой у нее, продрогшего участника оркестра того далекого рейса, почему-то теплело на сердце.
Не было слов. Го?лоса Иван не использовал, но Поля сразу и точно слышала: вот здесь гитара – он. Его мозолистые красивые пальцы касаются этих струн. Незамысловато и ненавязчиво протянутый звук аккордеона – тоже он. Большого напора на инструмент не делает, мало с ним знаком, сноровки не имеет, но в качестве черновика – неплохо. Для чистовой версии нужен будет настоящий аккордеонист, но Ванька найдет. А эта флейта – Полина невольно прыснула – точно-точно он. Но это у него получается. То ли годы карьеры пошли ему на пользу, то ли и правда – королевская консерватория Торонто с канадскими приват-монстрами.
Музыка лилась по комнате всю ночь. Очищая ее душу, вычерпывая до дна и наполняя заново. Звук ее персонального катарсиса. Звук – с зазором. Звук – раскрытая дверь. Звук – приглашение. Загляни, войди, будь.
Звук, в котором совсем нет фортепианной партии, ставшей главной во «Втором Рождестве». Может, Ваня прав? Может, это и есть их второе рождество – пере-рождение, воз-рождение.
Но что бы это ни было, Полина чувствовала себя так, как когда-то в «Квадрате», когда он пригласил ее танцевать, а ей подумалось, что никто никогда ее не приглашал.
Потом были в ее жизни другие танцы с другими партнерами, но ни одного похожего. Ни разу.
Здесь, сейчас, снова – Ванька зовет ее, увлекает за собой, обнимает и ведет в несмелых, но бесконечно нежных движениях. Тот самый Ванька и несравнимо другой – ничто и ни для кого не проходит бесследно. Их ранам все же суждено зарасти. Превратиться в грубые шрамы. Но и со шрамами люди живут. Приняв свое тело таким, как есть, от них не страдаешь.
