Ребенок отнимал у нее очень много. Отнимал у нее кости, юность, день за днем. Гвенни мало ела и целыми днями смотрела разные ток-шоу. Однажды она написала «Дорогой Лотто», намереваясь послать письмо мальчику, обреченному на жалкое прозябание на севере, но половина слов в этом письме все равно была ложью, так что она порвала письмо и сунула его под кофейный фильтр в мусорное ведро.
Только теплая ванная приносила ей облегчение.
Ее жизнь словно поставили на паузу.
А затем перемотка – и родился ребенок. Гвенни сделали эпидуральную анестезию, и это была настоящая мечта. Ее личная медсестра приехала в больницу и все сделала. Она положила младенца Гвенни на руки, но, когда она вышла из комнаты, Гвенни вернула его в люльку. Его увезли, но потом снова привезли, и продолжали привозить, хотя она и просила этого не делать.
Тело зажило, а грудь отяжелела.
Два дня, три.
Зеленое желе «Джелл-О» в чашке и бутерброды с американским сыром.
В один из таких дней она подписала какую-то бумагу, и ребенка забрали.
В рюкзаке у нее лежал набитый деньгами конверт. Она вышла из больницы навстречу июльской жаре. Опустошенная до предела.
Девочка прошла весь путь до дома пешком. Больше десяти миль. Войдя в дом, обнаружила Чолли на кухне. Он пил газировку и, увидев сестру, выронил чашку. Его лицо налилось кровью, он кричал на нее, говорил, что их родители написали заявление в полицию, что их отец проводил каждую ночь, обыскивая улицы, что его самого замучили кошмары, в которых ее насилуют снова и снова. Она только пожала плечами, сбросила рюкзак, отправилась в гостиную и включила телевизор. Спустя какое-то время Чолли принес ей яичницу с тостами и сел рядом, глядя, как свет скользит по ее лицу.
Прошло несколько недель. Тело Гвенни существовало как будто отдельно от мозга, который словно пребывал в это время на другом полушарии. Она чувствовала тяжесть невидимого якоря, который мешал ей нормально жить и двигаться.
Родители вели себя аккуратно. Они позволяли ей прогуливать уроки, даже отвели ее к психологу. Но все это не имело значения. Она все так же лежала в кровати.
– Гвенни, – обращался к ней брат, – тебе нужна помощь.
Но в этом тоже не было смысла. Не глядя на нее, брат сжал ее руку. Так мягко и нежно, но ее это совсем не смутило. С тех пор как она последний раз принимала душ, прошло несколько недель. Она чувствовала себя слишком уставшей, чтобы есть.
– Ты воняешь! – зло сказал Чолли.
«Ты воняешь всегда», – подумала она, но вслух не сказала. Чолли был очень обеспокоен и уходил из дома только в школу, да и то на несколько часов.
Однажды, когда Гвенни казалась более живой, чем обычно, он позвонил соседу Майкла, который толкал наркотики. Он вошел, посмотрел на ее спутанные волосы, рубашку, как у маленькой девочки, и крайне неохотно передал ей бумажный пакет. Она бросила ему деньги и захлопнула дверь перед его лицом. Пакет спрятала между матрасом и сеткой. Так продолжалось день за днем. И только липкий слой пыли на лопастях вентилятора.
Хватит.
В тот день Чолли показал ей свою заначку экстези и сказал:
– С этого и начнется мое господство над миром!
Потом добавил, что уходит на вечеринку на всю ночь, и спросил, может ли оставить ее одну.
– Иди, – сказала ему она. – Делай свои деньги.
И он ушел. Их отец спал в своей комнате.
Гвенни спрятала конверт с деньгами Антуанетты под подушкой брата, понюхала ее, сменила белье и снова спрятала конверт под подушкой.
Достала пакет с наркотиками из-под матраса, проглотила одну таблетку и стала ждать, пока та подействует. Тогда высыпала в рот всю баночку и запила таблетки молоком из пакета. Желудок скрутило от боли.
Она почувствовала слабость. Картинка помутнела. Гвенни рухнула на постель. Смутно услышала, как отец уходит на работу. Сон накатывал на нее волнами.
Волнами милости и покоя.
[Давай, поплачь в свое вино, злая женщина, отнявшая у нее половину жизни. Что теперь, по-твоему, сможет вывести тебя из мрака? Солнце встает над твоими окнами так же, как и каждый день, и собачка просыпается на твоей постели, выныривая из сна о бурундуках, но в твоей собственной жизни больше нет места возрождению и рассвету. И все же ты смогла это сделать, не так ли? Ты вернула бедную девочку к жизни. Что теперь ты намерена делать? Вот она стоит перед тобой, живая, как никогда, но твои извинения никогда ничего не будут значить. Ровным счетом ничего.]
Чолли шагнул в тяжелую тишину дома и сразу понял: что-то не так. Отец был на работе. Чолли опоздал из-за концерта. Он встал в дверях, но ничего не услышал. А потом сорвался с места. И нашел то, что нашел. В тот момент все в нем перевернулось. И пока он ждал скорую, у него созрел план. План, что ему теперь с этим делать, и как много лет это у него займет.
Он положил голову сестры на колени и обнимал, пока не услышал звук, доносящийся примерно за милю от их дома.
Звук сирен.
БЛЕДНЫЙ РАССВЕТ растекся тонким бледным слоем. Матильда дрожала, но не от холода. Ей было жаль этих трусов. Она ведь тоже была в отчаянии, ее также окутал и ослепил мрак, но повернуться ко всему этому спиной было бы слишком просто. Это жульничество.
Холодное стекло в руке. Глоток. Стул, отлетевший назад, горящее горло.
Минута боли, затем – покой.
Такое отсутствие гордости попросту гадко. Лучше уж прочувствовать все это. Лучше уж сгореть медленно.
Сердце Матильды было куда более горьким, мстительным и стремительным.
[И это правда.]
Сердце Матильды было добрым. [И это правда.]
Матильда подумала о великолепной спине Ланда, длинной и мускулистой, с нежно выступающим позвоночником. Это была спина Лотто.
Губы, скулы, ресницы – все то же самое. Торжество призрака в живом теле. Она могла бы преподнести мальчику этот подарок. Если не отца и не мать, то хотя бы дядю, родную кровь. Чолли был вторым человеком, который мог сказать, что знает Лотто лучше всех. Он мог бы рассказать Ланду о Лотто, нарисовать полный портрет человека, используя уже собранные Ландом крупицы информации: интервью, пьесы, тот мимолетный момент с вдовой, хотя Матильда и отдавала себе отчет, что была ужасно закрытой и не преподнесла ему ничего стоящего, кроме своего тела.
А вот Чолли мог бы дать ему мать. Гвенни.
Матильда могла бы напоследок подарить Ланду хоть что-то живое – время с его дядей.
Она встала. То, что так радовало ее последние несколько месяцев, куда-то улетучилось. Теперь ей казалось, что ее кости сделаны из гранита, а кожа натянута на них, как брезент. Она подняла коробку, чувствуя в руках вес всех злодеяний Чолли, и отправила ее в мусор.
Она зажгла спичку. Голубое пламя слизало палочку почти до конца, и на секунду прежнее настроение вернулось к ней, и она вдохнула – к черту, Чолли заслужил самого худшего наказания за то, что сделал с Лотто в его последние дни. Сомнения, которые он в нем посеял, стоили того – но что-то все же остановило ее дыхание. [Что-то вечное. Не мы.]
