И все же движение – штука хорошая. Сиденье напротив позволяет устроиться с удобством, положить на него ноги и смотреть, как мимо проплывают мерцающие созвездия маленьких городков – Эдисона, Метачена, Метропарка, Рауэя, Элизабета.
Конечно, я ни в малой мере не представляю себе, куда направляюсь и что буду делать, попав туда. Скоростной драп от сил зла бывает порою делом самым насущным, а вот дальше-то что? Это может оказаться загадкой. Я совершенно уверен, что не ездил в Нью-Йорк ночным поездом с тех пор, как мы с Экс смотрели там одной зимней ночью – тогда еще снег шел – «Порги и Бесс». Когда это было – лет пять назад? Восемь? Частные события прошлого имеют свойство смешиваться и слипаться, против чего я серьезных возражений не имею. Все меняется. И этому следует только радоваться. Собственно говоря, попади я нынче ночью на улицы любого из этих притворяющихся своими в доску джерсийских городишек, меня мог обуять такой ужас, какой в Нью-Йорке мне и не снился.
Пассажиров в моем вагоне совсем немного. Большинство спит, лиц, увиденных мной с перрона, я здесь не обнаруживаю. А неплохо было бы встретить кого-то знакомого. Берт Брискер – вот кто был бы приятным попутчиком, он способен подолгу распространяться о своих новостях – о книге, которую рецензировал, или о каком-нибудь известном писателе, у которого брал интервью. Я бы с интересом выслушал его мнение о будущем современного романа. (Соскучился я по разговорам в узком кругу посвященных, они укрепляют мою веру в то, что я не напрасно получил образование.) Берт, как правило, по уши сидит в своей работе, а я в моей. И обычно, поднявшись в вагон с перрона, на котором мы вели, фыркая и брюзжа, непонятный для других разговор, ни он, ни я почти ни слова больше не произносили. Впрочем, сейчас я был бы рад доверительной дружеской болтовне, мне ее давно не хватает, такова изнанка постоянного вращения в кругу спортсменов и людей, которых я знаю плохо и никогда не узнаю хорошо, людей, имеющих дьявольски мало общих со мной интересов, о которых мы могли бы поговорить. Как это ни грустно, работа спортивного журналиста означает, что жить тебе приходится все больше с собственными мыслями, лишь с краешку подбираясь к тому, что думают другие. Как раз поэтому Берт от нее отказался и поэтому же сидит сейчас дома с Пенни, со своими девочками и овчарками и смотрит по телевизору Шекспира или дремлет в обнимку с хорошей книгой. По той же самой причине я сижу в пустом, дурно пахнущем вагоне пригородного поезда, что везет меня в темное царство, к которому я всегда относился с опаской.
Молодой проводник с рыбьими глазами вступает, покачиваясь, в вагон, пересчитывает, недоверчиво поглядывая на меня, деньги и прилепляет к спинке моего сиденья корешок билета. Не нравится ему ни то, что я покупаю билет в дороге, ни то, что я не пожелал подвезти там, на станции, сестру Уолтера, ни то, что я ношу клетчатую рубашку и выгляжу всем довольным, ни то, что похож на полную его противоположность, между тем как весь остальной известный ему, одетому в поблескивающую черную форму кондуктора, мир ведет себя как положено. Проводнику нет еще и тридцати, я улыбаюсь ему улыбкой хорошего пассажира: не парься, все путем. Ни для каких его верований я угрозы не представляю. На самом-то деле я, очень может быть, разделяю бо́льшую их часть. Однако по рыбьим глазам проводника могу точно сказать, что ему вообще не по вкусу и ночь, и то, чем она чревата, – переменчивая, воровская, зловещая, неспокойная, ее лучше сторониться, оставаясь здесь, в тренькающем тубусе его профессиональных обязанностей. А поскольку я неожиданно выскочил из ночи, подозрение пало и на меня. Он торопливо засовывает компостер в карман, идет по проходу, поглядывая на билеты других пассажиров, и переходит в вагон-ресторан, где, вижу я, углубляется в беседу с чернокожим официантом.
Оплачивая билет, я снова нащупываю пальцами письмо Уолтера и, поскольку в моем положении заняться мне, кроме чтения, нечем, прочитываю его, начав в Рауэе, при огорчительно слабом свете вагонных плафонов.
Дорогой Франко!
Я проснулся сегодня с отчетливой мыслью о том, что должен сделать. С абсолютной уверенностью. Написать роман! Не знаю, кому он, к чертям собачьим, понадобится, кто прочитает его или хотя бы часть его, но меня одолел писательский зуд, а дальше – хотите читайте, хотите забудьте. Мне теперь на все наплевать, и это очень приятное чувство!
Начал я так: «Проснувшись пасхальным утром, Эдди Граймс услышал, как загудел на далекой пригородной станции поезд. И первым, что он подумал в тот день, было: “Ты, шаг за шагом, теряешь контроль над собой”». По-моему, начало чертовски хорошее. Эдди Граймс – это я. И роман этот обо мне, я вплету в него мои мысли, концепции и верования. Хотя размышлять о сквозных темах собственной жизни довольно трудно. Казалось бы, такое по силам каждому. Но я обнаружил, что это очень, очень нелегко. Почти невозможно. Я начинаю уважать вашего брата, Фрэнк. Вот я – человек консервативный, страстный, изобретательныйи честный, как инвестиционный банкир, ну и отлично! Однако описать это, да еще и в форме романа, дело, как я вижу, непростое. Меня все время уводит куда-то в сторону.
Может быть, правильнее начать роман с прощальной записки самоубийцы. Она зацепит внимание читателя. Я понимаю, такой прием уже использовался прежде, но какой же не использовался? Для меня-то он нов, не так ли? Нет, меня это не беспокоит.
Но я отвлекся, теперь возвращаюсь. Идея насчет предсмертной записки ничего, впрочем, интересного в романном смысле не дает, Фрэнк. Не знаю уж, к какому капризному хозяину надеялся я с ее помощью подслужиться (ха-ха!). Кстати, хочу извиниться за мое послание насчет самолета. Я просто пытался пожонглировать моими чувствами, добиться необходимого для писательства настроения. Надеюсь, Вы не разозлились. Я лишь сильнее преклоняюсь перед Вами за проделанную Вами работу. И по-прежнему считаю Вас моим лучшим другом, пусть даже мы не так уж и хорошо знаем один другого.
Пытался дозвониться до Иоланды. Сначала никто не берет трубку, потом все время занято. Потом опять никто не берет. Кроме того, выяснил отношения с Уорреном. Это я правильно сделал. Признаю, мне следовало просто остаться его другом. А я не остался. Ну и что теперь? Можете подать на меня в суд. Берегите себя, Фрэнк.
Мне все же хотелось бы, чтобы это письмо получилось интересным, даже если оно не станет частью романа-бестселлера. По-моему, я точно знаю, что делаю. Это не ложь и не чушь. Вы полагаете, что покончить с собой может лишь сумасшедший? Забудьте. Более нормального, чем я сейчас, человека Вам не сыскать. Наверняка.
А теперь неожиданная сенсация, Фрэнк, хорошо? У меня есть дочь! Отлично знаю, что Вы думаете. Но вот есть. Ей девятнадцать лет. Плод дурно закончившейся юношеской любовной связи – Огайо, начало лета, я перешел на второй курс, мне самому девятнадцать! Ее имя Сьюзан – Сьюзи Смит. Живет в Сарасоте, Флорида, со своей матерью Жанет, а та живет с каким-то моряком или патрульщиком с большой дороги. Не знаю с кем. Я все еще посылаю им чеки. Хотелось бы съездить к ней, пролить для нее свет на все. И для себя тоже. Я ведь и не видел ее никогда. В то время это происшествие наделало много неприятного шума. Конечно, сегодня со мной ничего подобного не случилось бы. Но я чувствую большую близость к ней. А Вы, Франко, – единственный, кто способен придать этой истории хоть какой-то смысл. Надеюсь, моя просьба съездить туда и поговорить с ней Вас не рассердит. Заранее благодарен. Вы ведь тоже нуждаетесь в отдыхе, верно? По правде сказать, такой ясной головы у меня не было с того времени в Гриннеле, когда мне пришлось принимать решение о переходе из легкого веса, в котором я делал большие успехи, в полусредний просто потому, что вдруг появился студент, боровшийся лучше, чем я, – первокурсник, ни больше ни меньше. Вот мне и пришлось принять большое решение. В конечном счете я выигрывал и в другой весовой категории, но прежних вершин не достиг. И никогда больше собой не гордился. Сейчас я тоже собой не горжусь, однако думаю, что имею на это право.
