«Конечно, Вы правы: насилие отвратительно. Но ровно до тех пор, пока его не коснется рука художника (скажем, Ваша рука). Тогда оно завораживает и даже способно пленять. Вот где Ваш грех…» (Из письма В. Горчакову от 5.09.1899 г.)
«Все Ваши споры о задачах искусства мне, сознаюсь, неинтересны. Какое нам дело до того, чему оно должно служить, если уже сама мысль о том, что оно чему-то служит, порочит искусство больше, чем любое из многочисленных доказательств его общественной бесполезности!» (Из письма Э. Золя от 27.11.1897 г.)
«Ох, эти Ваши мне символы!.. Да что они меняют? Не станете же Вы отрицать, что фаллос — это тот стержень, на который нещадно нанизана, словно дешевая девка, вся наша культура? Совокупление чересчур затянулось, чтобы обещать удовольствие, тем более — здоровое потомство: за тысячи лет змей совсем одряхлел, а распутница стала фригидной». (Из письма М. Пенроузу от 01.01.1900 г.)
«Я не стану Вас ни в чем разубеждать, мой друг. Верьте в то, во что Вам легче верится. Но, пожалуйста, остерегайтесь делиться вслух своими соображениями и не спешите вверять их бумаге — целее будут. Да и Вам самому так будет проще сохранить лицо». (Из письма Р. ван Хаагенсу от 7.03.1896 г.)
«Помню, однажды мне было так больно, что невозможно и передать. Боль сожгла во мне все ощущения, кроме самой нестерпимой терзающей боли. Я только стонала и плакала. Я стонала и плакала, и еще ненавидела время, потому что время было сама эта боль. А потом боль прошла. Вот только не помню, чем эта боль была вызвана. Больше она никогда не являлась. Ну разве не странно?..» (Из дневника. Сентябрь 1892 г.)
«Не увлекайся раскладыванием пасьянса, особенно на ночь. Дай возможность случаю проявить себя — без всяких предупреждений, визитных карточек и фигур светской вежливости. Он сам найдет лучший момент распахнуть твою дверь. Наслаждайся своим ожиданием». (Из письма Л. фон Реттау самой себе. Без указания даты.)
«Я не знаю иного блаженства, кроме блаженства неведения. Именно оно, неведение, и есть тот спасительный дар, который мы по ошибке норовим навязать тем, кто нам неприятен. Я же готова преподнести его Вам как истинный знак своего преклоненья и дружбы. Ибо я не ведаю, как это Вам удалось — высказать то, что я чувствую…» (Из письма Л. фон Реттау Р.М. Рильке от 04.10.1900 г.)
«Всякая рыба мечтает стать птицей. Всякая птица стремится куда-то уплыть». (Из дневника. Помечено датой: «Сегодня, как никогда».)
«Итак, я возмутилась, едва меня, с попустительства дядюшки, попытались облачить в корсет. Боже мой, я тогда и не догадывалась, что истинная пытка — это быть обреченной на то, чтобы всегда оставаться самою собой. Вот где бывает воистину тесно!..» (Из письма Э. Дузе от 26.03.1893 г.)
«Не смейте спрашивать меня, какая разница! Разница есть всегда. Иначе как бы мы отличали день ото дня, утро от ночи, мир от гула, а мысль от безмыслия? В конечном счете, Разница — это то, что созидает всех и вся. В том числе и нас с Вами…» (Из письма архитектору Г. Штунде от 17.02.1900 г.)
«Нет, я не стыжусь того, что я ничего не стыжусь. Это самый надежный, возможно, даже единственный способ от себя не отречься…» (Из письма графу Л.Толстому от 05.11.1896 г.)
«Попробуйте. Просто — попробуйте». (Записка Л. фон Реттау, найденная у нее на конторке сразу после исчезновения. Адресат неизвестен.)
Если большинство представленных цитат было призвано пустить литераторов по ложному следу (что в конечном счете и произошло: читайте роман!), то две или три из них столь же бесспорно предназначались тому, чей взор не замутнен назойливым мерцанием искусственных теней и обладает способностью смотреть на вещи прямо. Перебирая в уме всевозможные варианты бегства графини из имения, мы так и не смогли заставить себя поверить, будто она решилась пуститься средь ночи, пешком, в какую-то даль: во-первых, велика вероятность быть узнанной (одинокая фигура в темноте всегда как на ладони для всякого припоздавшего путешественника. Особенно если светит луна, а луна в ту ночь очень даже светила); во-вторых, скитаться инкогнито по стране, где все с ног сбиваются в ее поисках, едва ли осуществимо: фотоснимки графини были размножены десятком газет, а потому ненароком столкнуться с тем, кто Лиру фон Реттау примет за Лиру фон Реттау, было ей проще простого; в-третьих, не для того она исчезала, чтобы позволить себе малейший риск быть со скандалом захваченной по какой-то досадной случайности.
Отсюда вывод: графиня не исчезала, а значит, у нее имелся сообщник.
Предоставим с этой минуты читателю проявить сообразительность. В помощь предложим несколько наводящих вопросов:
1) Кто был ответствен за розыск подследственной с самого первого дня?
2) Кто сумел ее много раз не найти, а потом опечатывал виллу?
3) Кто приказал обыскать прилежащие к усадьбе фон Реттау имения?
4) Кто в итоге уразумел, что в Дафхерцинге есть лишь одно укромное место, недостижимое для обысков и подозрений, хотя оно и у всех на виду?
5) Кто имел туда доступ в любое время дня и ночи и хранил ключи от дверей?
6) Кто встречал там коллегу в погонах из Мюнхена, что прибыл в Дафхерцинг с инспекцией и изливал свою спесь на того, кто по должности просто не мог совершить преступления?
7) Кто его совершил, а потом наслаждался своей безнаказанностью, зная, что за спиной у него, в его собственном доме, все эти годы живет Красота, ради которой он бы и сотни, и тысячи раз сделался вновь не то что преступником — дьяволом, пожелай того Лира?
8) Кто до последнего упивался возможностью лгать, твердя всем вокруг бескорыстную правду о том, что фон Реттау должна быть жива, покуда нам не предъявлено мертвое тело?
9) Кому это тело было предъявлено и, признаться, не только живым, но и жаждущим, ждущим, покорным, да еще и исполненным неистощимостью сокровенного своего целомудрия, кое тщетно грезили истощить толпы пишущих вздор неудачников?
10) Кто сумел целый век играть в дурака и наглядно, потешно проигрывать, втайне смакуя свой выигрыш длиною в сто лет?
11) Кто, вопреки регуляциям, в главном отчете всей жизни своей (вот в этом самом, что сейчас обретает, похоже, финал) избрал слово «мы», а не «я»?
Пожалуй, подсказок довольно.
Теперь тебе очевидно, читатель, что пресловутый роман не слишком-то удался. Хотя мы, надо признать, и согласны с его печальным зачином, где первым же предложением о литераторах говорится как об убийцах — жестоко, но, в общем-то, верно. Лиру фон Реттау они-таки погубили. Если смерть — это потеря живого, то трое писак сделали все, дабы потерять живое, достойнейшее создание, обменяв его на невзрачную фигуру речи. Ссылки на то, что метафора больше, чем жизнь, на наш взгляд, лицемерие: жизни вовсе не нужно быть «больше жизни». Жизни только и требуется, что уметь себя отстоять. Это и значит — прожить.
Нам кажется, все дело в том, что Лиру они не любили. Достаточно перелистать гл. 24, чтобы увидеть, как эти надменные мудрецы, воспользовавшись славным именем графини, кодируют в тексте свои бесконечные страхи и комплексы. До Лиры фон Реттау им ведь и дела нет! Она для них — просто ЛИТЕРАТУРА. Впрочем, как все остальное. В том числе собственное их бытие, размазанное по страницам бледным, мутным слоем жидкого стекла, прикрывающего заслуженность их поражения.
