Пейзаж, который долгие годы осаждала малярия, кажется больным. Наверное, не скоро в этой части Калабрии поселятся фермеры. Я вспомнил еще об одном, некогда малярийном побережье. Это в Турции, к югу от Измира. Я не забыл, как квакали лягушки в болотах возле Эфеса и как старались люди, знавшие эти места, прийти домой до темноты.
Я снова увидел на холме Россано и поднялся в горы к Корильяно, где во время моего первого посещения фермер дал мне кусок манны. Затем спустился в долину Сибариса. Под выцветшим небом пульсировала жара. Урожай был давно уже собран, и долина покрылась желтым жнивьем. В Реджио мне посоветовали пойти на железнодорожную станцию и спросить americanos; но станция оказалась закрыта, а вокруг не было ни души. Наконец я подошел к каким-то бунгало из красного кирпича. На крыльце одного из них за столом сидела женщина. Она была поглощена своей работой и не услышала, как я отворил калитку и пошел по дорожке. Возле нее стояло несколько деревянных ящиков, наполненных черепками. Черепки она складывала один подле другого, словно фрагменты паззла. Женщина оказалась археологом из Голландии. Она работала вместе с командой из Пенсильванского университета, а их работа только что закончилась. Американцы уехали несколько дней назад, и — увы! — никто не смог показать мне, как работает прибор по измерению проводимости!
В бунгало имелась небольшая коллекция предметов, найденных в долине, в большинстве своем черепки — некоторые греческие, другие — более поздней эпохи. Они мало что значили, впрочем, эксперт, возможно, ими бы и заинтересовался. Будучи в настроении, которое романистка Роза Маколей назвала бы «упадочническим», я подумал об иронии времени: о том, что дорога к городу, чье имя является синонимом роскоши, должно быть, вымощена черепками кухонной посуды.
Археолог спросила, заметил ли я, когда был в музее Реджио-ди-Калабрии, бронзовую доску, найденную в 1965 году по соседству с Сибарисом, с надписью, сделанной на архаичном греческом языке. Ее надо было читать справа налево. Я и в самом деле обратил на нее внимание и сделал по этому поводу несколько записей в свой блокнот. Это был небольшой тонкий лист бронзы, с отверстиями в четырех углах. В этих местах гвозди крепили доску к стене. Запись рассказывает о подвигах атлета, названного звонким спартанским именем — Клеомброт. Доска была посвящена Афине в знак исполнения клятвы. Очевидно, он обещал богине это экс-вото, если она гарантирует ему победу в играх. К сожалению, Клеомброт не сообщил названия своего города.
— Почему вы спрашиваете, видел ли я эту доску? — поинтересовался я.
— Гм… дело в том, что это я ее нашла, — скромно ответила женщина. Единственный голос из долины, раздавшийся из Сибариса, расслышала эта очаровательная голландка, теперь так прилежно собирающая кухонные черепки. Мы поговорили о жизни и гибели Сибариса, она — с профессиональным энтузиазмом, я — с глубокой меланхолией. Был, однако, человек, предвидевший судьбу Сибариса. Его звали Амирид. Дельфийский оракул изрек, что слава и богатство города продлятся до тех пор, пока жители не будут уважать смертного больше, чем богов. Однажды хозяин побежал за рабом в храм Геры, где, впав в сильный гнев, избил его. Раб выбежал из храма и спрятался в могиле отца своего хозяина. Туда хозяин идти отказался: он слишком уважал память отца.
Прослышав об этом, Амирид занялся распродажей своего имущества и обратил все, что имел, в деньги. Затем эмигрировал в Пелопоннес. Он понял этот инцидент как знак приближающейся гибели Сибариса во исполнение пророчества Дельфийского оракула. Его друзья-сибариты смеялись над ним. В то время родилась популярная поговорка: «Амирид сошел с ума». Но, насколько мы знаем, Амирид был единственным человеком, спасшим свое имущество и намеренно уехавшим из обреченного города, в то время как Сибарис казался всем в расцвете своего благосостояния.
9
Я снова направился к Реджио-ди-Калабрия, где оставил чемодан и несколько книг. Ночь провел в Кротоне. Гиссингу было бы интересно узнать, что сейчас здесь три отеля третьего класса и два — четвертого. Те, кто знаком с итальянскими гостиницами, могут их себе представить. Мой отель не был оборудован кондиционерами, и ванной комнаты при номере тоже не имелось, однако мне было вполне комфортно, и незваные гости мою постель не посетили.
Я пошел в собор. Там висели праздничные занавеси, красные и золотые. Я высидел долгую службу, смотрел на голубые облачка ладана, поднимавшиеся над алтарем. Пламя свечей сверкало на золотых сутанах. Невероятное ощущение: сидишь в соборе на площади, названной площадью Пифагора, и видишь дымок от ладана, поднимающегося к богине Гере, почитаемой здесь в качестве Мадонны-ди-Капо-Колонна. Нет необходимости иметь под рукой прибор для измерения проводимости, чтобы обнаружить Великую Грецию: нужно лишь пойти в церковь.
Я вернулся в отель, восхищаясь теми талантливыми путешественниками, кто, после торопливого осмотра чужой страны, способны решать проблемы, перед которыми встают в тупик эксперты. Я сидел в сумерках, глядя на жителей Кротона, проходивших под разноцветными электрическими гирляндами. Где-то в стороне привычно взорвалась праздничная ракета. Я подумал, что любой лектор из Лондонской школы экономики, видевший то, что увидел я, способен продолжительно, на ученом жаргоне, рассуждать о том, движется ли Южная Италия к «жизнеспособной» экономике. Я на это не способен.
Античное крестьянское общество вросло корнями в прекрасное, но неплодородное плоскогорье, и теперь я видел, как эту землю тащат в индустриальный век. Повыраставшие фабрики намереваются обеспечить пресловутую жизнеспособность; и все же как мало рабочих требуются даже большой фабрике. Такие гигантские концерны, как нефтеперегонный завод в Бари и сталелитейный в Таранто, относятся к другому разряду. Это и в самом деле «большой бизнес», и на европейский общий рынок они смотрят как на главного потребителя своей продукции.
Мне по душе земельные схемы, примером тому — впечатляющие равнины Метапонта. Здесь, где еще в древности греческие миллионеры выращивали пшеницу и растили лошадей, тысячи мелких фермеров, при поддержке государства — каждая ферма с водными угодьями и с трактором — вернули эту богатую землю к жизни. Куда ни взгляни, видишь фруктовые сады, овощные и табачные поля. Воздух пропитан жизнерадостной энергией. Проблемы решены, и с помощью кооперации урожай плавно движется к рынкам.
Может быть, не все знают, что юг Италии стал местом, где земельная реформа принесла самые впечатляющие результаты среди некоммунистических стран. Двадцать лет назад государство взяло, главным образом у отсутствующих землевладельцев, около трех тысяч квадратных миль сельскохозяйственной земли. С долей официального юмора им заплатили по их собственной оценке… основанной на доходах после уплаты налогов! Земля была поделена на участки по двенадцати акров, и люди завладели ими по ипотечной государственной схеме. Огромная территория (равнина Метапонта составляет лишь ее часть) теперь процветает. Но в бедной горной местности такое обновление ограничено, и подобные схемы здесь проведены быть не могут.
Во времена удивительных перемен, совершающихся на Юге, Фонд развития Южной Италии продолжает вливать биллионы в эти земли, но старые женщины в черных одеждах все еще ходят по горным тропам с вязанкой хвороста на голове. Они идут босиком к фонтанам, и, возможно, об этом фонде никогда не слыхали. Но даже они видят перемены. На их глазах исчезли москиты. Их соседи покинули горные селения и безбоязненно переселились вниз, в долину. Некоторые даже видели по телевизору высадку человека на Луну, а самое важное — все они ездили в автобусе в ближайший город.
