Я попросила шофера нашего прикрепленного «ЗИМа» подождать, сказала, что мы выйдем минут через сорок, чтобы он не беспокоился и не поднял паники, и мы вошли в наш подъезд.
Надо сказать, что он хоть и был в сносном состоянии, но сильно отличался от подъезда гостиницы «Националь» и от других официальных подъездов, в которые заходил Монтан. Он с удовольствием и, как мне показалось, даже с умилением рассматривал выцарапанные, а также исполненные чернильным карандашом, мелом, куском кирпича, губной помадой надписи и рисунки. Особенно похабные рисунки были прорезаны в штукатурке гвоздем и дерзко проступали из-под тройного слоя какой-то отвратительно зеленой краски, которой постоянно подкрашивали стены в нашем подъезде.
Монтан с видом знатока поцокал языком, любуясь этими рисунками, а надписи попросил перевести.
— Все? — испугалась я.
— Все, всё! — весело подтвердил он.
Я начала с самых легких.
— Лилька самка собаки…
— Сука! — деловито сказал он. — У нас говорят сука. Неужели вас не учат этому в институте?
— Нас не этому учат в институте, — улыбнулась я. — К тому же французскому языку меня с трех лет учила бабушка. Она не могла себе позволить научить таким словам ребенка.
— Ваша бабушка была француженка? — с надеждой спросил Ив.
— Нет, она закончила Институт благородных девиц.
— А это что написано?
— Маша + Леша = любовь до гроба — дураки оба, — перевела я.
— А кто этот Лъеша? — лукаво спросил Монтан.
— А почему вы не спрашиваете, кто Маша? — скокетни- чала я.
— Полагаю, здесь живет только одна Маша, достойная любви.
— В нашей стране любви достойна всякая Маша, — отшутилась я.
— А это что?
Там было написано: «Х…Й и П…а из одного гнезда».
Разумеется, без всяких точек.
— Это невозможно перевести, — смутилась я.
— Чепуха! Все можно перевести по меньшей мере тремя способами.
— Какими?
— С арго на арго, с арго на медицинскую латынь или на обиходный язык. Допускаю, что арго парижских клошаров вы не знаете, тогда переведите на любой из двух оставшихся.
— Пенис и влагалище из одного гнезда, — перевела я.
— А где же поэзия? — удивился Монтан. — Тут же явно записано стихами. Пожалуйста, прочтите, как это звучит по- русски.
Я прочла.
Он несколько раз со вкусом повторил последнее слово первой строчки.
— Очень, очень поэтично звучит! — воскликнул он, прищелкивая пальцами. — Вы знаете, что в молодости я жил в рабочем квартале. Там то же самое писали на стенах. Только по-французски… — засмеялся он.
Монтан поднял голову к потолку. Он был весь в расплывшихся черных точках, посреди которых торчали обугленные спички.
— И это мы делали. Это называлось «пролетарский салют».
— А как это делается? — спросила я. Мне давно не давала покоя эта загадка.
— Вы действительно не знаете? — усомнился Ив.
— Честное слово.
Он достал из кармана пальто спички и посмотрел через перила вверх и вниз, не идет ли кто. Потом извлек из коробка спичку, поплевал на стену в том месте, где начиналась побелка, и соскреб на деревянный кончик увесистый комочек размокшего мела. Потом приложил спичку головкой к полоске серы на спичечном коробке и одним движением, чиркнув головкой по сере, подбросил спичку к потолку. Спичка прилипла меловым комочком к потолку. Это произошло так быстро, что спичечная головка вспыхнула и разгорелась только под потолком. Спичка живо занялась, пространство вокруг нее моментально покрылось копотью. Сгорая, спичка изогнулась наподобие рыболовного крючка и так и застыла.
— Пролетарский салют! — сказал очень довольный собою Ив Монтан. — Это не всегда получается. Сегодня фортуна смотрит на нас!
11
Войдя в квартиру, он со свойственной ему импульсивностью, даже не раздеваясь, прошел в гостиную и, оглядевшись, пощелкал пальцами от восхищения.
— Я так и думал, так и думал…
— Что?
— Что эта матръёшка благородного происхождения… — улыбнулся он. — Кто ваши родители?
— Они были врачами.
— Были? — уточнил он.
— Да, их нет…
— А дедушка, который пил чай из русского стакана с подстаканником?
— Он тоже был врач.
Он подошел ко мне и, энергично потерев руки и подув на них, спросил:
— Я могу раздеть эту матръёшку?
— Конечно… — улыбнулась я.
— Вы думаете, ей это будет приятно? — спросил он, пристально глядя мне в глаза.
— Думаю, да… — сказала я и, подумав, добавила, как тогда в «Национале»: — Ведь она для этого и создана…
Как и тогда, он протянул ко мне руки и тут же отдернул, взглянув на меня с последним вопросом. Я слегка прикрыла глаза…
Он осторожно отстегнул огромную декоративную бронзовую булавку, которой была заколота шаль, положил ее на стол и, взяв за кончик, отвернул конец шали, потом шагнул ко мне почти вплотную, завел руки мне за спину, перехватил кончик и полностью развернул шаль. Потом он, не спуская с меня глаз, аккуратно свернул шаль и, поднеся к лицу, глубоко вздохнул, закрывая от блаженства глаза…
— О, мой Бог! — простонал он.
Шаль пахла морозом и духами «Ландыш серебристый».
Положив шаль на стул, он, запустив кончики пальцев под отворот шубки, нащупал скрытые пуговицы и не спеша одну за другой расстегнул их. Когда полы шубки разошлись, он слегка отодвинулся и восхищенно покачал головой, прошептав:
— Черт меня возьми! Это каждый раз так внезапно…
«Что он там такого увидел?» — подумала я.
Он зашел сзади, и шубка нечувствительно соскользнула с моих плеч. Я стояла не шелохнувшись. На какое-то мгновение он задержался за моей спиной, а когда появился передо мной, то был уже без пальто.
Я и опомниться не успела, как, опустившись на одно колено, он отстегнул кнопку ботика и, слегка придерживая мою ногу за щиколотку, приподнял ее, вернее, предложил мне ее приподнять и стянул ботик вместе с замшевой лодочкой на высоченном каблуке. Чтобы не потерять равновесие, я оперлась рукой на его плечо.
Поставив мою ногу на пол, он вытащил туфлю из ботика. Потом он снова взял меня за щиколотку. Я почувствовала, какие у него горячие руки. Погладив ступню, он ловко надел на нее туфлю.
Вторую ногу ждала точно такая операция. Только поставив уже обутую ногу на пол, он медленно провел рукой от щиколотки вверх по икре до самой подколенной чашечки.
Я невольно сжала его плечо. Он посмотрел на меня снизу вверх, сильно наморщив лоб, и прошептал:
