Она как и я переваривает услышанное, но отстает от меня на несколько часов. Быстро, нервно Бет облизывает губы.
— Сейчас мне нужно ехать. Но, сказать по совести, Рик, не думаю, что я могу высказывать свое мнение по этому поводу. Я не имею на это права. Да и не хочу иметь. Я уже достаточно ему навредила. И им. Мне кажется, что бы я ни предложила, все будет скверно… — По ее лицу снова пробегает тень.
— Не беспокойся насчет этого, Бет. Я все улажу сама. — Надо же, как уверенно звучит мой голос.
Бет улыбается, прозрачная и прекрасная как крылышки только что вылупившейся бабочки, потом подходит и обнимает меня.
— Спасибо, Эрика… Я перед тобой в неоплатном долгу… — начинает она.
— Ничего ты мне не должна… — Я трясу головой. — Мы же сестры.
Она крепче стискивает меня в объятиях, вкладывая в них всю силу своего тонкого, как ивовый прутик, тела.
Когда мы садимся в машину, с низкого серого неба начинает сыпаться крупа. Я не успеваю завести мотор, когда из-под полога деревьев появляется Динни, стучит в окно.
— Я надеялся, что застану вас. Так и подумал, что ты решишь сегодня сняться с места, — обращается он к Бет. Легкий, едва заметный намек на укор, но и его достаточно, чтобы у нее между бровей залегла морщинка.
— Бет нужно поспеть на ближайший поезд, — вмешиваюсь я.
Он переводит на меня взгляд, кивает.
— Ладно, Бет, я просто хотел сказать… я просто… когда я сказал прошлой ночью, что ты его убила, я не имел в виду, что… что ты этого хотела или сделала это намеренно, — говорит Динни. — Я раньше все допытывался у родителей, почему Генри такой мерзавец. Почему он такой злобный маленький негодяй, все время делает гадости, издевается… А они постоянно повторяли, что если дети так себя ведут — это значит, они несчастливы. Почему-то им плохо. Неизвестно… может, их мучает страх или обида, и они вымещают это на других. Я тогда не верил, конечно. Думал, он в самом деле злодей, черная душа, но… теперь я им верю. Это и в самом деле правда. Генри что-то мучило, он был несчастлив, и что там ни говори, а теперь-то он счастлив. Самый счастливый и умиротворенный из всех, кого я знаю. Ну, и я просто… просто хотел, чтобы ты подумала об этом. — Динни кивает нам и отступает от машины.
— Спасибо тебе, — шепчет Бет. Ей еще трудно смотреть Динни в глаза, но она делает попытку. — Спасибо за все, что ты сделал. Что никому не сказал.
— Я бы никогда не сделал ничего, чтобы тебе навредить, Бет, — мягко отвечает он. Я так крепко сжимаю баранку, что белеют костяшки пальцев. Бет кивает, не поднимая глаз. — Может, заглянешь как-нибудь сюда?
— Может быть… Скорее всего… Как-нибудь потом…
— Значит, тогда и повидаемся, Бет, — печально улыбается Динни.
— До свидания, Динни, — спокойно произносит Бет.
Он шлепает ладонью по крыше автомобиля, и я покорно трогаю с места. Гляжу на него в зеркало заднего вида — стоит, ссутулившись, глубоко засунув руки в карманы, темные глаза на смуглом лице. Он стоит на дороге, пока мы не заворачиваем за угол.
Сегодня суббота, третье января. Большинству людей в понедельник предстоит выйти на работу. Я позвоню юристу семьи Кэлкотт, мистеру Долишу из Мальборо, и попрошу его выставить Стортон Мэнор на продажу. Приходится принимать решения, теперь, когда можно снова двигаться вперед. Больше не осталось пробелов, у меня нет больше предлогов, чтобы задерживаться здесь. В полной тишине я хожу по дому. Не хочу включать радио, не нуждаюсь в компании телевизора. Не напеваю, не хлопаю дверями, стараюсь даже ступать потише. Я хочу получше расслышать нежный колокольчик — голос известной мне теперь истины, звенящий в моей голове. Можно было бы махнуть на все рукой — оставить громадную елку и все венки из остролиста в позолоте. Пусть бы стояли себе и висели, пылились, покрывались паутиной, пока не пройдут торги и новый владелец не заберет все мало-мальски ценное, а остатки вынесут уборщики. Остатки этого нашего Рождества, такого странного. Но сама мысль об этом кажется мне невыносимой — чтобы обрывки наших жизней остались гнить, как недавно огрызок яблока Мередит в мусорной корзинке. Ненужные и мерзкие.
Уборка — дело полезное. Помогает отвлечься, не дает эмоциям захлестнуть меня. Я решаю оставить себе только три вещи: бювар Кэролайн вместе с письмами, ее нью-йоркский портрет и зубное кольцо Флага. С остальным можно расстаться. Я разбираю елку, снимаю шары и бусы, достаю из холодильника и кладовой последние остатки рождественского угощения, разбрасываю по лужайке то, что может прийтись по вкусу птицам или лисам. В ящике буфета нахожу кусачки, поднимаюсь на верхнюю лестничную площадку, где елка прикручена к перилам, и перекусываю проволоку. «Дрова!» — шепчу я, обращаясь к пустому холлу. Дерево медленно кренится набок и со вздохом валится на пол, как старый пес. Приглушенный хруст сообщает, что мне удалось разыскать не все шары. Сухие иголки водопадом обрушиваются с веток и покрывают каменный пол толстым ковром. Вздохнув, я приношу веник и ведро, гоняю иглы по полу. Невольно я начинаю фантазировать о Динни, гадаю, каково это — жить с ним. Спать на узкой скамье в его фургоне, готовить завтрак на плитке, возможно, менять работу, переезжая из одного городка в другой. Краткосрочные контракты, больничные листы. Преподавание. Неужели кто-нибудь примет на работу учителя без постоянного адреса. Лежать рядом каждую ночь, слышать, как бьется его сердце, просыпаться от его прикосновений.
Стук в дверь и голос Динни отрывает меня от мечтаний.
— Я не вовремя? — В дверь просовывается его голова.
— Почему, как раз вовремя. Поможешь мне вытащить на улицу это дерево, — улыбаюсь я и, поморщившись, встаю. — Ноги затекли, слишком долго стояла на коленях. И притом без особой необходимости.
— Да? А что же может быть за особая необходимость? — Его широкая улыбка согревает меня.
— Ну как же, молитва, конечно. — Я — сама искренность, а он в ответ хихикает. Потом протягивает мне конверт:
— Вот. Открытка от Хани. Благодарит за то, что ты помогла той ночью и за цветы. — Он достает из кармана круглую резинку, зажав ее зубами, собирает волосы в хвост, открывая лицо.
— Ой, зачем, не стоит благодарности.
— Вообще-то, ты ушла тогда, на днях, от мамы, и только тут Хани сообразила, что так и не сказала тебе спасибо. А теперь, когда гормоны приходят в норму, она, по-моему, поняла, какой злючкой была последние несколько недель.
— У нее были свои причины. Ей нелегко пришлось.
— Сама усложнила себе жизнь, но сейчас, по-моему, все приходит в норму.
— Ну-ка, хватайся за ветку.
Я распахиваю настежь обе створки входной двери, и мы тянем елку за нижние ветви, тащим по полу. За ней тянется сухая зеленая струйка.
— Может, не стоило подметать, пока не вытащили дерево? — замечает Динни.
— Наверное, — соглашаюсь я.
Мы оставляем ель на аллее, отряхиваемся от иголок. Здесь отовсюду капает, все набухло, пропиталось водой. На стволах деревьев темные потеки, как пот у больного. Грачи гомонят, перекрикиваются в саду. Их голоса ударяются о дом, отражаются металлическим эхом. Мне кажется, что они смотрят на нас блестящими колючими глазками, похожими на металлические бусины. Мое сердце торопится так, что обогнало все, что движется в округе. А мысли на удивление спокойны. Я гляжу на Динни, вдруг оробев. Не могу найти название тому, что происходит между нами.
