Через толпу корреспондентов продирались родственники пассажиров, по случаю такого чрезвычайного события допущенные на летное поле. Они бросались к своим дорогим и любимым, заключали их в объятия и волокли к выходу сквозь строй ощеренных микрофонов и голодных объективов, с чавканьем всасывающих горячую, еще дымящуюся сенсацию. Впрочем, несколько человек из прибывших на самолете упивались вниманием и славой — они стояли в стороне и громко, не скрывая злорадства, рассказывали всему миру о хаосе, снова затопившем страну, которая нагло возомнила себя Сверхдержавой.
Хромой человек едва не валился с ног — ковылял, опираясь на тросточку, и не обращал ни на кого внимания. Боль и беспросветная тоска были написаны на его лице — он единственный выглядел так, словно не рад был тому, что вырвался из России. Высокая светловолосая женщина подскочила к нему, подхватила его, не давая ему упасть. Она засыпала его поцелуями, гладила по коротко остриженным седым волосам, что-то шептала на ухо. Человек слабо реагировал на ее чувства — стоял безучастно и смотрел на самолет.
«О чем думает сейчас этот несчастный, переживший ужасы российского мрака человек? — вопрошал в камеру корреспондент британского телевидения, пытаясь втиснуть в крупный план все детали своей ухоженной головы, включая золотую сережку в правом ухе. — О чем в этот драматический момент говорят люди, вновь обретшие друг друга после стольких мытарств, унижений и переживаний?…»
— П-привет, Герда, — сказал Краев. — Ты чего это ревешь тут? В первый раз вижу, что п-плачешь.
Краев слегка заикался и говорил с сильным русским акцентом. Разило от него как от пивной бочки.
— Рихард, Господи! Ты жив! Какое счастье! Я получила сообщение, что ты прибываешь этим рейсом! У меня была очень важная поездка в Сингапур, я добивалась ее два месяца! Но я отменила эту поездку. Я получила сообщение, что прибывает самолет из России, и сразу примчалась сюда. Я не знала — будешь ли ты на этом рейсе, но все равно…
— Спасибо. — Краев отстраненно чмокнул Герду в щеку.
— Тебе повезло, что ты попал на этот самолет! Единственный самолет, и к тому же прямо в Эссен! Русские не выпускают сейчас никого. Говорят, что там новая эпидемия якутской лихорадки…
— Это им повезло, — сказал Шрайнер, показывая рукой на других пассажиров. — Им повезло, что они попали на один самолет со мной. При чем тут Эссен? Если бы я жил в Сиднее, выпустили бы единственный рейс в Сидней.
— Что за глупости ты опять говоришь! Ты пьян, да?
— Я п-пил всю дорогу, — сообщил Краев. — А что мне осталось еще делать? П-перерезать себе вены, да?
— Что там творится в России? Ты знаешь? Ты видел это?
— Знаю, — заявил Шрайнер. — Все я знаю! Как мне не знать? Я все это и устроил. Все! Как и все, что было до этого. Всю эту трихомудию!
Герда тяжело вздохнула, поудобнее подхватила Рихарда под мышку и потащила его к выходу. Она знала Рихарда как облупленного. Когда он напивался, он становился невыносим. А напивался он каждый день. Наверное, в России пил водку без просыпа, пользуясь тем, что она не может его контролировать. Беда с этими русскими…
Корреспонденты дружно подскочили к человеку, который показался им наиболее пострадавшим. Он еле шел, приволакивая ногу, высокая худощавая женщина буквально несла его на себе.
— Скажите, пожалуйста, что вы можете сказать? — с взволнованным придыханием спросил корреспондент Си-эн-эн. — Говорят, в России снова разгул страшной преступности? Страна снова погрузилась в мракобесие? Эта эпидемия угрожает всему миру?
— Идите все на хрен, — сказал человек по-русски. Безмерная усталость была в его голосе. — Все равно вы ничего не поймете, бараны.
Эпилог
НЕАПОЛЬ. 2008 ГОД. СЕНТЯБРЬ
Рихард Шрайнер сидел в шезлонге, на балконе, положив ноги на ограду из розового мрамора. До моря было достаточно далеко — около километра, но шикарная гостиница, в которой остановился Шрайнер, находилась на самой горе, и он хорошо мог видеть город, спускающийся к морю светлыми ровными террасами. Он сидел, курил и лениво рассматривал сооружения порта, уменьшенные расстоянием до размера кукольных домиков, провожал взглядом аккуратные игрушечные кораблики, проплывающие между его расставленными ногами — тонкими и волосатыми. Как у долгонога.
Шрайнер выбрался за пределы немецкого города Эссена в первый раз за два месяца — те два месяца, что прошли после его возвращения из России.
Три недели назад он разбирал свою почту. Извлек из конверта приглашение на большой семинар педагогов в Италии и уже собирался по привычке выкинуть его в мусорную корзину — так же, как и все прочие регулярно поступающие приглашения. Но что-то помешало ему сделать это.
Италия. Неаполь…
Лиза как-то говорила ему, что из всех городов, в которых она мечтала бы побывать и, конечно, никогда не побывает, больше всего она мечтает о Неаполе. Краев тогда полночи рассказывал ей об этом чудесном городе, в котором он был два раза, и Лиза удивлялась и переспрашивала, и они вместе мечтали, что, когда кончится все это, они обязательно приедут в этот сказочный город, кажущийся из чумной зоны столь нереальным, кажущийся миражом несбыточных грез, и будут бродить по его улицам, взявшись за руки…
Краев открыл тогда этот конверт. Ага. «Всемирный конгресс педагогов — за демократию». Звучит как-то расплывчато. Пять громких имен — всемирно известные профессора в качестве докладчиков. Это уже конкретнее, это означает: готовь бабки, Шрайнер. А вот и она- окончательная определенность: «Если Вы хотите принять участие в нашем конгрессе, убедительно просим Вас перечислить в фонд такой-то десять тысяч евро на счет сякой-то».
Десять штук евро за пятидневный конгресс… Это уже смахивает на что-то приличное. Престижная гостиница, фуршеты по вечерам, шампанское, успешные разговоры с длинноногими девицами у бассейна, поездка к Везувию, фотографии в обнимку с пьяными знаменитостями… Десять тыщ евро. Господи, какие копейки! Знали бы эти знаменитости, сколько стоит в пересчете на их долбаные евро бутылка водки «Кристалл» в Москве, в забегаловке под названием «Алкогольная зона»…
— Герда, — сказал тогда Шрайнер. — Я съезжу на пять дней в Неаполь. Мне нужно проветриться.
— Очень хорошо! — Герда обрадовалась. Она, похоже, уже начала бояться, что после России и больницы, последовавшей за Россией, Рихард так никогда и не вылезет из своего прокуренного кабинета. — Поезжай, Рихард. Что там такое?
— Какой-то умопомрачительно помпезный конгресс педагогов. «Всемирная тусовка каких-то педиков за какую-то там херню». Вступительный взнос — десять тысяч. Обещают лекцию самого Фредериксона.
— Меня ты, конечно, не возьмешь?
— Нет. Извини.
Ему было с кем ехать в Неаполь. Он приехал туда с Лизой. С маленьким Лисенком. Правда, Лиза не присутствовала при этом лично, не знала, что ей выпало такое счастье — попасть-таки в Неаполь, бродить по его старым улицам и выслушивать рассказы Краева? Шрайнера об итальянской архитектуре вперемежку с объяснениями в любви. Краев вообще не знал, жива ли его Лизка. Он просто носил ее в себе — в своем сердце, в своем уме, раздваивающемся то ли от паранойи, то ли от тоски. Он носил Лизу в себе, разговаривал с ней, гулял с ней часами или просто сидел рядом с ней, держа ее за тонкие теплые пальчики. Она была его тайной, о которой не знала даже знающая все в этом мире Герда. Лиза была тем, из-за чего он до сих пор цеплялся за жизнь на этом свете. Она была единственным, за что стоило цепляться. Он все еще надеялся получить от нее сообщение.
