периода теперь рассматривается как замечательнейшая эпоха не только в римской, но и во всемирной истории. Человечество этого времени как в Риме, так и прочих областях его, выразило себя с самых лучших его сторон, чем когда-либо и где-либо в древности. Для того, кто хочет убедиться в этом, рекомендуем прочесть книгу Буасье, в которой эта мысль доказана с поразительной очевидностью. Не берем на себя сложного труда — решить, прав ли в этом случае Буасье, но укажем на то обстоятельство, что критика, по крайней мере русская, доныне не сделала ни одного возражения, не высказала ни одного упрека относительно указанной идеи книги.
Интерес книги для нас и богословской науки не в этом. Книга, — а нужно иметь в виду, что писатель — просто историк, и прямо не преследует никакой богословской цели, — есть обширнейшее рассуждение (в книге 645 стр.) на старинную, но вечно новую по своему интересу тему: о приготовлении рода человеческого к принятию Искупителя мира. Эта тема столь древняя, что на нее писали древние христианские апологеты, и в то же время столь новая, что на нее писали недавно и теперь пишут (мы имеем в виду обширные сочинения Деллингера, Прессансе, Гаусрата и т. д.). Но что ни написано на эту тему, все это малоубедительно. Взгляды апологетов христианской древности, хотя в свое время имели громадное значение, в настоящее время имеют лишь историческое значение (см. сочинение проф. Ловягина об отношении писателей классических к библейским, по учению апологетов); новейшие писатели по этому вопросу или слишком далеко заходят в изучении древности, вместо того чтобы говорить о временах перед самым рождеством Христа, говорят больше об Индии, Египте, Платоне и Аристотеле (Деллингер, Прессансё), или судят тенденциозно и рационалистично (Гаусрат). Буасье взялся за дело совсем иначе и пришел к результатам замечательным и поучительным. Прежде всего он порвал всякие связи с той богословской школой, основания для которой положены еще древними христианскими апологетами, которая доныне имеет немало у себя представителей, и по воззрениям которой приготовление мира к принятию Искупителя состояло в том, что тот или другой языческий мудрец и ученый оставлял после себя изречения, заключающие чаяние об имеющем прийти Искупителе. Школа эта для достижения своей цели брала отрывочные, вне связи речи, слова известного языческого философа или писателя, в которых высказывались мысли хоть несколько близкие к мессианским изречениям ветхозаветных пророков, и эти слова принимала за выражение общего ожидания Спасителя в языческом мире. Само собой понятно, такой прием не мог служить цели. Для того, кто знает одни эти отрывки и помимо них ничего, подобные рассуждения имели некоторую убедительность, но для человека, вполне образованного, знакомого с целым миросозерцанием данного языческого писателя, из которого так бесцеремонно извлекались нужные для богословских целей изречения, подобный, апологетический прием не только не был убедителен, но даже казался искажением и профанацией истины. Буасье, говорим, не имеет ничего общего с этой школой. Он, по-видимому, достаточно знаком с ней, но не придает ей никакого значения. Достаточно познакомиться с его воззрениями на известное место из «Энеиды» Вергилия, в котором доныне находили ясное предречение об имеющем вскоре последовать рождении Спасителя. Указав немало возвышенных религиозных представлений в «Энеиде», он говорит: «Находя в «Энеиде» столь родственные для себя чувства, христиане, вероятно, уже издавна возымели желание присвоить себе Вергилия, а четвертая эклога даже подала им мысль, что они имеют на это право. Бесполезно будет приводить здесь все споры, возникавшие по ее поводу. Довольно будет напомнить о том, что она воспевает рождение какого-то чудесного ребенка, который должен привести за собой на землю «золотой век». Так как об этом дитяте говорится очень неясно, и так как критики не могли единодушно согласиться относительно того, что это было за дитя, то христиане пришли к тому убеждению, будто Вергилий желал возвестить рождение Христа. Всё как нельзя лучше подходило к Спасителю: и прекрасные описания, и великие обещания, расточаемые поэтом, и волнение всей природы, выражающееся в сотрясении земли и неба, которые приветствовали Божественное дитя, и счастье, предсказанное человечеству при нисхождении его с небесной высоты — все это глубоко верующий человек мог применить только к одному Спасителю». Так и делали. Но такому предположению противоречит дух поэмы, «вполне языческий». Такого предречения так же мало можно ожидать от Вергилия, как напрасно было бы ожидать, чтобы лес в бурную погоду вдруг на минуту огласился гармоническим, музыкальным аккордом, или чтобы безумный подарил миру открытие вроде таких, какими прославился Эдисон. Описания чудесных обстоятельств, при которых рождается предрекаемое дитя, взяты не из глубины восхищенного духа поэта, но из греческих поэтов. А самое предсказание о рождении удивительного ребенка есть просто результат обманувшегося чутья поэта. Вергилий был облагодетельствован Августом, и, в благодарность за это, он захотел предсказать ему, что Август скоро станет отцом и счастливейшим отцом, но жестоко обманулся. «Октавий Август женился на Скрибании в начале 14 г.; думали, что она сделается матерью к концу этого года. Быть может, Вергилий желал заранее прославить ребенка своего благодетеля, и неудивительно, если он называет его «сыном богов», так как в эклоге, написанной им в предыдущем году, он обоготворил самого отца». Но поэтическое вдохновение обмануло Вергилия. У Августа родилась дочь — и какая еще дочь! «Может быть, что такая, чуть не комическая, ошибка и помешала впоследствии Вергилию объясниться. Он охотно оставил покров неясности над своим не исполнившимся пророчеством» (С. 207–210). Буасье не хочет ручаться за полную вероятность подобных объяснений, да в этом и нет никакой необходимости. Вергилий — поэт, а поэтические полеты, без сомнения, неуловимы. Для нас важно то, что Буасье ни на минуту не хочет становиться на стороне тех, кто у язычников ищет и даже находит то, чего там вовсе нет. Не имеет сходства Буасье и с теми писателями-богословами, которые, говоря о приготовлении мира к царству Мессии, находят следы этого приготовления у всех народов, во всех религиях, в лучших религиозных проявлениях, с самых древнейших времен: как будто бы люди времен Христа, апостолов, словом — первоначального распространения христианства, знали все существовавшие тогда мертвые и живые языки, читали все лучшие книги, когда-либо и где-либо существовавшие (Деллингер, Прессансе). Буасье ограничивается первым веком христианской эры в истории Рима и Римской империи, заглядывая лишь очень немного назад и вперед, и в этом веке указывает и находит те элементы, из которых сложилась в высшей степени благоприятная среда для принятия благовестия Христова. Нужно еще знать, что хотя Буасье говорит в сочинении о римской религии, но так как в это
