Учитель, работавший в моем классе за год до меня, приходил в школу пьяным, постоянно прогуливал и в конце концов просто уехал и не вернулся.
О, как же они жаловались и костерили его все то время, что я здесь провел.
Я встал, и в ту же секунду зазвенел звонок — расписание уже вросло в мое тело. Но от мысли о том, чтобы бросить эту работу, мне стало легче. Мне хотелось свободы, а свобода существовала где угодно, но не тут.
В тот день после уроков я позвонил маме, она как раз уходила домой, но я успел поймать ее.
— Мама, привет, — поздоровался я. — Можешь немного поговорить?
— Да, конечно. Что-то случилось?
— Нет. Все по-прежнему. Но мне что-то тяжело стало. По утрам я еле встаю. А сегодня я вдруг понял, что могу взять и уволиться. Понимаешь, мне тут очень не нравится. И образования для такой работы у меня тоже нет. Я подумал, может, лучше я после Рождества опять учиться начну. К университету готовиться.
— Тебе тяжело, и ты растерялся, — сказала она, — но, по-моему, тебе надо хорошенько все взвесить и лишь потом решить окончательно. Сейчас будет Рождество, каникулы, отдохнешь как следует, если хочешь, вообще лежи на диване и ничего не делай. А когда отдохнешь, то и отношение у тебя изменится.
— Но мне это не нужно!
— Порой бывает хуже, порой — лучше. Раньше тебе все очень нравилось. И вполне естественно, что сейчас у тебя трудный период. Советовать не увольняться я не стану, это тебе самому решать. Но не решай прямо сейчас, я вот о чем.
— Ты, кажется, вообще меня не поняла. Лучше не будет. А сейчас это му́ка ужасная. И ради чего?
— Жизнь иногда и есть му́ка, — сказала мама.
— Ты и раньше так говорила. Но если у тебя жизнь такая тяжелая, мне-то мучиться не обязательно?
— Я просто хотела дать тебе совет. По-моему, он неплохой.
— Ладно, — сказал я. — Все идет к тому, что я уволюсь, но ты права, прямо сейчас решать я не стану.
Обычно я старался звонить, когда в учительской никого не было или когда там был один Нильс Эрик, но на этот раз я так распереживался, что об этом не подумал. Выйдя из закутка, в котором стоял телефон, я увидел на кухне Ричарда.
— Привет-привет, — сказал он. — Хочу посуду помыть. Ты домой собрался?
— Да, — я отвернулся и вышел из учительской.
Неужели он все слышал? Что, если он стоял тут и подслушивал?
Нет, вряд ли.
Вскоре наступил последний учебный день, ученики получили дневники, учителя допили кофе и съели торт, и всего через час я готовился сесть на автобус до Финнснеса, откуда начиналось мое долгое путешествие в Фёрде, к маме. Там я собирался пробыть несколько дней, после чего мы с ней отправимся на Рождество в Сёрбёвог. Тут ко мне подошел Ричард.
— Хочу, чтоб ты знал: в этом полугодии ты проделал невероятную работу. Ты стал неоценимой частью нашего коллектива. Да, у тебя были и огрехи, но ты их исправил. Пообещай, что после каникул к нам вернешься! — И он улыбнулся, словно переводя все в шутку.
— С чего вы решили, что я не вернусь? — спросил я.
— Просто возвращайся, и все, — повторил он. — Здесь, на севере, непросто. Но зато здесь потрясающе. И ты нам тут нужен.
Несмотря на всю грубость этой лести, прозрачной, как стекло, в груди у меня всколыхнулась гордость. Потому что он был прав. Я и впрямь хорошо поработал.
— Ясное дело, вернусь, — пообещал я. — Хорошего вам Рождества! Увидимся в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом!
На следующий день вечером мама ждала меня на причале. Я прибыл в Лавик скоростным катером из Бергена. Была половина девятого, кромешная темень, матросы спустили трап, винты с ревом взбивали воду. Свет из крошечного здания морского вокзала отражался в луже воды, похожей на растянутую на асфальте пленку от фотоаппарата. Я сошел на берег, наклонился и обнял маму, и мы вместе с ней направились к машине. Вокруг нас открывались и закрывались двери, гудели двигатели, а катер уже скользил по фьорду, прочь от берега. Воздух был теплый, снег растаял, на лобовом стекле появлялись мелкие капельки, а «дворники» их смахивали. Свет фар прыгал впереди, как два испуганных зверька. В пятнах света возникали деревья, дома, заправки, реки, горы, фьорды и целые леса. Я откинулся на сиденье и смотрел в окно. Пока я снова не увидел деревья, я и не подозревал, что настолько по ним соскучился.
Перед тем как выехать за мной, мама приготовила рагу. Мы его съели и с час поболтали, а затем мама ушла спать. Я собирался поработать, но написал лишь несколько строчек. Мама снимала квартиру с мебелью, и я чувствовал себя здесь чужим.
На следующий день мы поехали в город купить все необходимое к Рождеству. Небо заволокло тучами, но закрывавшее его облако было тонкое и дырявое, и по спине у меня побежали мурашки, когда я открыл дверь, вышел из машины и впервые за несколько месяцев увидел, как из-за туч выглядывает горящий шар. При том что краски пейзажа сводились к тускло-желтой траве и тускло-зеленой живой изгороди на общем сером фоне, мне казалось, что они светятся. Ничего резкого, никаких контрастов, никаких отвесных склонов, никакого бескрайнего моря. Лишь лужайки, подстриженные кусты, жилые дома, а за ними — дружелюбные горы, и все это мягкое и влажное, окутанное сероватым зимним светом.
Вечером приехал Ингве. У него был день рождения, ему исполнилось двадцать три. Мы поужинали, съели торт, выпили кофе и налили по бокалу коньяка. Я подарил ему пластинку, а мама — книгу. Когда мама легла, мы выпили еще пару бокалов коньяка. Я попросил Ингве прочесть мой последний рассказ. Пока он читал, я стоял на веранде, под моросящим дождем и, глядя по сторонам, радовался, что я дома, хотя следов маминого присутствия здесь было мало, отчего чужая квартира не делалась более родной, как можно было бы предположить, а наоборот — родное становилось чужим. В этой квартире мамины вещи смотрелись почти как в музее. И тем не менее дом утратил свою абстрактность. Это были мама и Ингве. Они были моим домом.
Я развернулся и заглянул в гостиную. Ингве по-прежнему читал.
Ведь он уже дочитывает последнюю страницу?
Да, похоже на то.
Я заставил себя еще чуть подождать.
Наконец я повернул длинную ручку и сдвинул стеклянную дверь в сторону. Войдя в гостиную, я закрыл дверь, и сел на диван напротив Ингве. Он сидел за столом, а листочки сложил в стопку и теперь скручивал самокрутку и на меня не смотрел.
— Ну как? — спросил я.
Он улыбнулся.
— Ну, хорошо, да, — сказал он.
— Уверен?
— Ну да. Примерно как и все остальное, что ты давал мне читать.
— Хорошо, — обрадовался я, — у меня уже шесть штук есть. Если подналечь, то к концу моей работы в школе, возможно, напишу пятнадцать.
— И что будешь делать? — Ингве зажал чуть кривоватую самокрутку зубами и прикурил.
