как сейчас говорят». Отказался. Никогда за всю свою жизнь не был Воробейчиков у буржуев и нюхать не желал их добра. Так и сказал, а про коней его ни слова. А ведь ради них Иван Григорьевич и затевал всё, и старался. Вот и настарался. Приехал, заявился домой внезапно и застал в постели собственного дома Савелия, друга разлюбезного, на которого совхоз оставил, и жену. Там же и порешил дружка, только позволил подштанники надеть, из дома не вывел. Пальнул один раз всего, и хватило другу. А когда ещё не лёг, успел тот ему в лицо бросить: «Прости, брат! Её не трогай. Настёна не виновата», он и в неё пальнул, но второй ствол незаряженным оказался. Она – в беспамятстве ему в ноги, он – за патронами, тут Санька с Веркой под руки попались, на нём повисли. Отец подоспел, когда он от ребятишек выбирался. У отца он и затих, не смог оттолкнуть. Вот и вся его история с конями. А с нею и вся прежняя жизнь…
Рассказал, как воздух разом из себя выдохнул. Дышать нечем. Он к окну, а там весна. Клён этот к нему из-за стекла. В тюгулевке милицейской, где его держали до ареста, людей больше тараканов. Нашлись и те, что в лицо узнали, здоровались, место уступили. А всё тяжко. Промучился все трое суток. Расспрашивают все, лезут с понятием в глаза; лучше с незнакомыми. Если нельзя, не выпустят его, то уж быстрей в город, пусть в «белый лебедь» везут. Там скорей забудется.
– Нельзя, – поставил я точку. – Не поймут люди. И не по закону.
– Тогда отправляй, Данила Павлович, – буркнул он.
– Куда? Ты же ещё насчёт свиданки заикался? Как?
– Нет нужды, – махнул он рукой. – Что она скажет? Рёв её глядеть?
– Ну?… Жена?
– Какая теперь она мне жена? Дело конченое. А ребятишки встанут на ноги. Я отца упросил, когда ещё там держали. Участковый допустил, Сергей Исаевич.
Его, когда от ружья оторвали, едва свалили на землю и смогли повязать несколько здоровенных мужиков, табунщики набежали совхозные, соседи, народу набралось. Потом он уже сам успокоился, затих. Но всё равно участковый его караулил сам, пока из района опергруппа не приехала. К вечеру они уже едва добрались, паром проклиная, как обычно. А без парома к ним на остров не попасть. На лодках можно, но тогда пехом ещё топать. Одним словом, назад на ночь глядя его оттуда не повезли, поэтому участковый коротал с ним и всю ночь – наговорились, а утром он ехал в одной машине с трупом. Здесь же, в грузовике совхозном, и вся оперативная группа, сломалась у них машина.
Все эти свои злоключения Зубров тоже рассказал после недолгого молчания, пора было расставаться.
– Ещё хочу тебя спросить, Данила Павлович. – Зубров поднял красные глаза на меня. – Извини уж, совсем заговорил. Как думаешь, много дадут? С конями моими-то всё? Или как?
– Что с конями, Иван Григорьевич? Не понял?
– Дождутся меня?
– Ты всерьёз, Иван Григорьевич?
– Да стал бы шутковать! Конечно! А что?
– А что!.. – покачал головой я. – А то, что, по закону, может суд тебе отмерить десять лет.
– Во как…
– Да.
– Тогда, конечно… Тогда вряд ли…
– Но у тебя, Иван Григорьевич, много смягчающих вину обстоятельств.
Зубров больше головы не подымал, застыл, сжался весь могучими плечами, словно от удара.
– Суд всё учтёт, конечно, – я не находил слов. – Потом это… Многое от потерпевших будет зависеть. У убитого-то кто остался?
– Нет. Савелий один всю жизнь, – отвернул голову от меня Зубров. – Сирота. Мы вдвоём всё время держались. А как у них вышло… Как с Настёной? Стерва! В душу она мне наплевала. В душу.
Он затих. Я его не беспокоил.
– Выпьешь чая, Иван Григорьевич? – Я позвонил в приёмную.
Руки его тряслись так, что чашка дрожала на блюдце, чай плескался. Он поставил её на подоконник.
– Ты в райком всё отпиши, Иван Григорьевич. Лично Хайсе адресуй или Боронину. Знает тебя Леонид Александрович?
– Как же! Орден вручал.
– Ну вот. Это будет тебя характеризовать.
– Да что там, – махнул он рукой. – Горе-то!.. Стыд-то какой!
– Какой уж тут стыд, – урезонил я его. – Тут преступление. А для суда всё это не помешает. Но это мой тебе дружеский совет. А ты уж думай. Я информацию в райком вносить буду, им рассматривать придётся, в райкоме-то. Ты же член райкома партии?
– Член.
– Вот. Без этого не обойтись. По-человечески райком и даст оценку тебе и… этому событию.
– Думаешь?
– Это важно для суда. А потом без этого нельзя. Процедура. Ты – член райкома. Им никуда не деться. Они моё представление рассмотреть должны, так и так… Ну, сам понимаешь. Как всё случилось? Почему произошло? Кто не доглядел?
– Да что ты говоришь, Данила Павлович! При чём здесь райком? Я сам и не доглядел! Я! Сам! За своей женой да за другом собственным. Чего уж тут!..
– Форма такая, – оборвал я Зуброва. – Я её не выдумывал. Это специальная процедура партийная, прерогатива райкома, и никуда не деться. Ты – член райкома, они несут вроде как за тебя ответственность.
– Глупость всё это, – махнул тот рукой. – Я что же, ради этого в партию лез, чтобы они меня защищали? И когда членом райкома назначили, последним узнал. Хайса Имангалиевич позвонил: «Возражения есть?» Я ему: «Возражений не имею». И всё… А не для того, чтобы за меня, как за мальчишку, кто-то хлопотал… Я сам как-нибудь за себя.
– Ты уже за себя…
– Так вышло. Судьба.
– Не хочешь писать – не пиши. Я тебе посоветовал. А там смотри.
С того разговора прошло дня два-три. Зуброва этапировали в город, в следственный изолятор, а мне позвонил Лукпанов, заведующий отделом райкома, и сразу с претензиями:
– Зачем арестовал?
– Преступление совершил тяжкое, – ответил я ему. – Чего же ещё! Убил человека. Жену едва спасли, и с собой мог черт-те что натворить.
– Это ещё неизвестно.
– Похоронили одного. Вам трупа мало?
– Но он же член райкома?
– Ну и что?
– Как же? Надо было посоветоваться! Опять?
– Как? О чём?
– С райкомом согласовать. А то взяли моду – докладными забрасывать. Постфактун.
– Постфактум, Алексей Лукпанович, – поправил я его ненавязчиво, – что означает: после свершившегося. Или ещё говорят: после праздника, но тогда это будет пост фэстум.
– Один чёрт!
– Меня прокурор республики на должность назначил, Алексей Лукпанович, и работаю я в прокуратуре. Что-то у вас всё путаница…
– Это у тебя, Данила Павлович, всё путаница в голове… От этого и все беды. Не понимаешь ты некоторых вещей.
И повесил
