— Ждите здесь вместе с доктором Бартоломью, — сказал им Томас. Затем отвел меня в гримерную и захлопнул дверь.
Он взял меня за плечи.
— Ты всю свою жизнь выступала перед сложной публикой. Эти люди — жертвы ожогов и профессиональные врачи, которые их лечат. Они на твоей стороне. Ты справишься, Кэти. Ты справишься.
Я вывернулась и принялась ходить по комнате, ссутулившись и обхватив себя дрожащими руками.
Национальное телевидение. Десятки фотографов и операторов. И все они желают стать первыми, кто снимет меня и мои шрамы.
Томас преградил мне дорогу, расцепил мои руки и прижал их к своей груди.
— Ты, — хрипло произнес он, — женщина, которая не кричала, когда медсестра скребла твои свежие раны. Которая пересекла горы в снежную бурю, чтобы отыскать бабушкин дом, и затем поселилась в нем без отопления, электричества и водопровода.
Одна. Которая спасла жизнь двум беспомощным щенкам. Приютила двух брошенных девочек. Ты женщина, которая во время пожара в кафе поставила жизнь других выше собственной. Которая отказывается уступить Дельте. — Он взял мои руки, поцеловал их и закончил: — Ты спасла мне жизнь и наполнила ее смыслом. Ты можешь произнести эту речь.
Я подняла глаза, чуть-чуть расслабилась и кивнула.
— Хорошо, я пройду через это. Правда. Так или иначе.
Он осторожно поцеловал меня в лоб, чтобы не смазать макияж.
— Мы с девочками будем в первом ряду. Просто смотри на нас и ни о ком больше не думай.
Я сделала долгий и медленный выдох и выпрямилась.
— Хорошо, хорошо. — Успокоиться. Дышать. Сосредоточиться. — Хорошо.
Моя мантра.
— Я тебя люблю.
— Я тоже люблю тебя.
Томас направился к двери. За миг до того, как он вышел, я сказала:
— Томас. Все благодаря тебе. Я не справилась бы с этим без тебя.
Он оглянулся со спокойной улыбкой.
— И мы также вместе справимся с этой речью.
Дверь за ним тихо закрылась.
Я стояла лицом к ярко освещенным зеркалам гримерной. Впервые с того самого дня в «Четырех Сезонах», почти восемнадцать месяцев спустя. Я собиралась встать перед всем миром. В тот раз я увидела в зеркале бисквиты и трагедию. В этот раз в них отражался только мой страх.
ТОМАС
— С мамой все будет хорошо? — спросила Кора, когда мы отыскали свои места в центре первого ряда. Она посмотрела на переполненный балкон, затем на забитый людьми партер. — Все эти люди пришли посмотреть на маму? Но мама не хочетих видеть.
Я кивнул.
— Но она справится.
Меня толкнула Иви.
— Па, глянь на всех этих типов с камерами, как раз перед сценой. Их тут, должно быть, сотни. Она струсит.
— Нет, не струсит. Она звезда. Ты сама увидишь.
Я бы очень хотел испытать ту уверенность, что звучала в моих словах. Мы сели. Я посмотрел на пустующее кресло Дельты, по соседству с моим, и скрестил пальцы.
КЭТИ
— Леди и джентльмены, SEBSA рада приветствовать Кэтрин Дин.
Аплодисменты. Глубокий, нарастающий, захлестывающий, как оргазм, звук. В прежние времена я любила этот взрыв внимания, свист, мое имя, которое выкрикивали среди хлопков.
Сейчас мне приходилось силой заставлять себя делать шаг за шагом. Улыбаться, пока я шла к ярко освещенной сцене перед всеми этими людьми, перед всеми этими камерами.
Ослепляющими, наполняющими ужасом. В ловушке. Я в ловушке. Я смогу только сблевать, сбежать со сцены или упасть в обморок. Жалкое зрелище, как тогда, год назад во время аварии, которое заснимут на потеху любопытным, жадным и злым зрителям, сохранят в безразличном мозге компьютера, чтобы за секунды разослать по всему миру.
Мы с доктором Бартоломью пожали друг другу руки. Он жестом показал мне на освещенный прожекторами круг. Я пыталась контролировать дыхание. Портативный микрофон, приколотый к высокому воротничку моего пиджака в состоянии уловить малейший хрип ужаса. Я на деревянных ногах ступила на красивый подиум и положила на него мою речь. Затем встала, глядя на камеры, сияющие фонари, публику. Аплодисменты. Они все продолжались, накатывая и затухая как волны. Прижатые к бокам руки тряслись. Я не могла сделать вдох. Если мне не удастся взять себя в руки, мой голос дрогнет и сорвется и весь мир поймет, какая я на самом деле слабая. Раньше я никогда не пускала петуха на сцене. Сердце колотилось так сильно, что бешеное стаккато его ударов, возможно, было слышно даже через микрофон.
Наконец публика утихла. А я все так же стояла и до смерти боялась заговорить. Рассматривала глядящие на меня лица. Многие из них были покрыты шрамами, многие изуродованы огнем. Намного хуже, чем у меня. И что я могла рассказать людям, пострадавшим сильнее меня? Какая статистика или формальность может выразить то, что им пришлось пережить, какая сторона жизни открывалась им, лишенным физического совершенства?
Я бросила отчаянный взгляд мимо стены камер, на первый ряд, щурясь от света прожекторов. Томас и девочки. Если бы только мне удалось их отыскать. Здесь. Они были здесь. И глядели на меня с любовью. Томас сидел на краю кресла, стараясь сохранять спокойный, невозмутимый, ободряющий в стиле «милая-все-фигня-даже-если-ты-рухнешь-в-обморок» вид. Но у него не получалось. Он был взволнован.
Ему так отчаянно хотелось, чтобы у меня все вышло. Мне удалось переключить застывший взгляд на текст речи. Слова были важными, смелыми и скучными. И они ждали, когда их прочтут. Я хочу поблагодарить Юго-восточную Ассоциацию пострадавших от огня за приглашение выступить сегодня перед вами. Я здесь, чтобы рассказать о значении внешности в американской культуре…
Я открыла рот. Из него не вышло ни слова. Я сглотнула, потянулась к стакану воды на подиуме, отпила немного, глядя, как вода расплескивается на пол, потому что рука сильно дрожала.
Я не могу этого сделать. Не могу. Извини, Томас. Я не могу.
Затаившие дыхание зрители начали слегка ерзать на своих местах и переглядываться. Я почувствовала худшее из того, что актер может почувствовать на сцене, — напряженность неловкой тишины. Не обращай внимания. Смотри на Томаса с девочками, только на них и постарайся игнорировать всех остальных и еще… скажи что-нибудь, что угодно! Я снова отчаянно впилась взглядом в первый ряд. Я не сводила глаз с Томаса, но он кивнул влево от себя. Глаза среагировали на автомате. Влево. Посмотри влево.
Дельта.
Там, глядя на меня, сидела Дельта, со слезами на глазах и с рукой, прижатой к сердцу. Она знала, что я тону. Дельта схватила стоявшее у нее на коленях большое пластиковое блюдо, сорвала с него крышку и подняла вверх.
Бисквиты, беззвучно проговорила она.
