лезли целоваться и мириться с Джонитом, остальные оправдывались, стараясь не уронить достоинства, но Джонит не хотел слушать ни тех, ни других.
— Ингус, мне жаль… — охмелев, шептал он штурману, тоже оставшемуся в кабачке.
— Чего тебе жаль?
— Мне жаль себя — никуда я больше не гожусь. Ты меня испортил навсегда.
— В каком смысле?
— Я теперь уже не парень, а кисель. Да, да, кисель. Разве ты не заметил? Почему я упустил этого большого кочегара? Ни разу не смазал его по зубам. А эти пентюхи — разве они заслужили такое отношение? Не водкой их следовало угощать, а оплеухами, чтобы напились своей крови досыта. Но я не в состоянии, мне больше неохота драться. Мне все опротивело, хочется наплевать на весь мир и ни с кем не говорить. Вот что ты со мной сделал. На что я теперь такой годен?
Горе Джонита об испорченном характере было настолько велико, что под утро, когда Ингус ушел, он, незаметно расплатившись, покинул своих товарищей.
Он долго скитался по улицам Архангельска. Ночь была холодная, северный ветер леденил Джонита, да к тому еще он упал с мола в воду. Его вытащил вахтенный матрос стоявшего вблизи судна, указал, где стоит «Пинега», и посоветовал скорее отправляться в тепло. Но Джонит прошел мимо «Пинеги», уселся на кучу досок и заснул.
Спустя час его разбудил ночной сторож. Немного протрезвившись, в обледеневшей одежде, закоченевший от холода Джонит медленно побрел на пароход. Кубрик кочегаров, вернувшихся после попойки, оглашал могучий храп, похожий на рокот моря после бури. Джонит, не раздеваясь, упал на койку и заснул. Никто не заметил его возвращения.
Глава третья
1
Чтобы судам не оставаться в порту до понедельника, к погрузочным работам приступили в субботу на час раньше обычного. У кочегаров морская вахта началась с самого утра, поэтому после завтрака на работу вышла только очередная смена — два кочегара и трюмный. Другие оставались в кубрике. Те, кто сильно страдал от похмелья, совсем не поднимались с коек, остальные позавтракали и спокойно отдыхали. Для такого непривычного спокойствия были свои причины. Вообще в это утро в кубрике «Пинеги» многое происходило не так, как всегда.
Обычно, когда трюмный приносит кофе, население кубрика с сопением и пыхтением вылезает из коек, садится в одном нижнем белье за стол, завтракает; потом все ищут разбросанную одежду, вылавливают из-под коек завалившуюся туда обувь, ругаются, не находя ее, и вообще проявляют себя вызывающе громко. В это утро все протекало в полной тишине: длинный Путраймс, встав одновременно с Лехтиненом, убрал мандолину в чемодан. Лехтинен старательно подмел пол, подобрал окурки и основательно вычистил ламповое стекло. Отправившись в камбуз, чтобы принести кофе, он долго мыл кофейник изнутри и снаружи, пока не была выполоскана последняя крупинка кофейной гущи, и кофейник впервые за долгое время не принял свой естественный вид. В то утро тарелки, кружки, ножи и вилки оказались ярко начищенными и во время завтрака лежали на своих местах. Когда один за другим начали просыпаться люди первой смены, они оделись, молча позавтракали, стараясь не шуметь посудой и ножами. Каждый изредка бросал взгляд на койку Джонита. Там лежал он — причина удивительных перемен и тишины, — упав ничком на койку в мокрой одежде, с лихорадочно горячим лицом.
— Потише, Юхансон… — призвал к порядку Путраймс сменщика Джонита. — Пусть парень выспится, он порядком устал.
— Не греми ты так ботинками… — зашипел кто-то на Лехтинена. — Возится, как собака с костью.
Было такое ощущение, словно после долгого отсутствия в кубрик вернулся строгий хозяин и семья с беспокойством ожидает его пробуждения. Что-то он скажет, не будет ли бранить их за беспорядки, не накажет ли нерадивых и не заберет ли в крепкие руки распустившуюся семью? Теперь уж не то, что вчера или позавчера, за каждым твоим шагом следит зоркий глаз хозяина, и все будет так, как он хочет. Тише, Путраймс! Тише, Юхансон!.. Он может с минуты на минуту проснуться.
Но Джонит не просыпался. Сверху уже давно доносился грохот лебедок и слышались крики портовых рабочих, первая смена кочегаров вернулась и вторая ушла сменять ее, а он продолжал крепко спать. Когда наступило обеденное время, кто-то из товарищей осторожно прикоснулся к плечу Джонита.
— Джонит, ты не хочешь закусить?
Он что-то спросонья проворчал и перевернулся на другой бок.
— Тогда хоть разденься, Джонит, сними ботинки… — продолжал товарищ, но Джонит не отвечал. Прошло еще несколько часов. В четыре часа Джонит открыл глаза и недоуменно осмотрелся.
— Хорошо поспал, Джонит? — дружески спросил Путраймс.
— Который час? — спросил Джонит.
— Четыре, мы скоро выходим в море.
— Уже началась, наверно, морская вахта?
— Целый день, Джонит, Юхансон только что спустился вниз. Пары подняты.
— Юхансон ушел? — Джонит забеспокоился, затем медленно сел и вылез из койки. Голова у него горела как в огне, на щеках пылал горячечный румянец, глаза лихорадочно блестели. Он начал чихать, и всякий раз, когда он чихал, ему казалось, что кто-то ударял заостренным молотом по вискам.
Шатаясь, он добрался до угла кубрика, разыскал рабочую одежду и стал переодеваться.
— Поешь, Джонит, как же ты пойдешь на голодный желудок…
Он попытался что-то съесть, но не смог проглотить ни куска. Выпив кружку остывшего кофе, он ушел в кочегарку. Пока пароход стоял у берега, Юхансон мог один поддерживать пар, но Джонит не хотел и слышать о возвращении в кубрик. Стиснув голову руками, он уселся на насосный ящик и неподвижным взглядом уставился на бушующий в топках огонь, временами посматривая на манометр и через каждые пять минут поднося ко рту кружку с водой.
— У парня тяжелое похмелье… — решили товарищи.
Но голова Джонита горела не только от похмелья. Сильный насморк и кашель предвещали начало болезни. Если бы все было лишь результатом кутежа, то тяжелая работа скоро рассеяла бы пьяный угар, и Джонит не шатался бы на ходу. Он ничего не сказал товарищам о своем состоянии. Когда пароход вышел в море, Джонит вычистил свою топку и нагнал пар до красной черточки в манометре. Это ему досталось нелегко, и если он вообще справился, то только благодаря великолепному знанию дела. Увидев, что все идет как следует, товарищи решили, что Джониту стало лучше и к следующей смене он окончательно выздоровеет. Но это было ошибочное мнение. Болезнь прогрессировала, Джонит все чаще чихал и все мучительнее становились приступы кашля.
В четыре утра, когда Джониту следовало вторично стать на вахту, он с трудом съел маленький кусочек хлеба с маслом и еле дотащился
