Нужна операция. А девчонка скандалит. Пускай, говорит, старуха с мировым именем делает с собой, что захочет, а я не дамся. Просили, уговаривали — ни в какую. — Пелагея Ивановна покачала головой.
Нет, и зубные врачи не интересовали сегодня Зою. Она думала, думала о своем.
В книгах, пишут: «Познакомься, мама, это мой муж!» Или: «Это Петя, мы сейчас с ним расписались!» Как снег на голову, и никаких, обсуждений. Зоя улыбнулась и тут же сказала решительно:
— Объявляю, мама: я — невеста.
— Вот тебе раз, — охнула Пелагея Ивановна и заморгала глазами.
Зойка испугалась, что мать может понять ее не так, как надо, и рассказала про последнюю встречу — как гуляли по набережной. Про себя она вспомнила и о поцелуях, но только про себя.
— Борис будет разговаривать с родителями, — пояснила Зоя. — Они в командировке, приедут в сентябре.
Пелагею Ивановну особенно умилило почтение Бориса к родителям.
— Уважительный человек, — сказала, вздохнув, она. — А то молодежь самовольничает.
— Очень уважительный, — быстро согласилась Зойка. — Хотя все это, мама, чистая форма.
— Это чего?
— Насчет родителей.
— Как же так?
— А так, — пожала плечами Зойка. — Кто может сказать, как мне лучше? Никакая кибернетика не ответит, не то что родители.
— По душе он тебе?
— Ну, мама, — окончательно смутилась Зойка.
И после некоторой паузы сказала:
— Я уверена, он тебе понравится. Ну, чего загрустила?
— Я не загрустила.
— Нет, загрустила. Я же вижу.
— Ну, хорошо. Загрустила.
— А почему, мама?
Пелагея Ивановна опять помолчала.
— Пустяки, дочка. Если человек по душе — о чем толковать. Только что же он со мной — даже и поговорить не собирается? Твой отец с моей матерью разговаривал, тут зазорного ничего нет — поклониться родителям. Хотя что я могу сказать, вон вы какие, может, и правильно, что сами все решаете.
Зоя снова стала рассматривать календарь на стене.
— Ну, мама, ты же понимаешь. Если бы рядом. Ну чего ты…
— Ладно, — оборвала ее Пелагея Ивановна, стараясь притушить так некстати и невольно поселившуюся в глазах грусть. — Карточки его у тебя нет?
— Нет, мама, — покачала головой Зойка. — Да и зачем? Вот приедет, тогда увидишь. Только не грусти, пожалуйста. Никуда твоя Зойка пока не уезжает. — Она помолчала и добавила тихо: — Мы с тобой всегда будем вместе, всегда, всегда!
Она подсела и обняла мать и тут же, чтобы скрыть собственное волнение, вскочила и повернула выключатель у радиоприемника. Тренированный в общении со слушателями баритон оповещал в репродуктор, что в прошлом году он был на Урале и пообещал там кому-то написать песню про этот край. Вот теперь сочинил, вернее, сочинил только слова, а его друг сочинил музыку, Сразу же зазвучали бравурные аккорды, и баритон понежнее начал с пафосом восклицать, поддерживаемый танцевальным ритмом, как он ездит по замечательному краю и наездиться не может. Зойка вспомнила поэта с серыми глазками и резко повернула выключатель, репродуктор замолк.
— Мама, — сказала она позже, когда они собрали посуду со стола. — Пойдем, мама, сегодня в кино.
— Да я не знаю, может, ты…
— Я с тобой хочу, мама.
У Пелагеи Ивановны слезы навернулись на глаза.
— Хорошая ты у меня, — отвечала она. — Так хочется, чтобы у тебя было счастье. Конечно, время идет, и я не заметила, как ты подросла. То вдруг работу себе за облаками нашла, а теперь и невеста. Я как-то сразу не могу к этому привыкнуть.
Зойка подошла и снова обняла мать.
— Будут у тебя дети, — продолжала Пелагея Ивановна, — тогда поймешь. Мы, матери, молчуньи, не говорим, как и что бывает на сердце, сколько раз вспомнишь ночью, как ты да где ты. Хорошо вроде все и похвастать бы можно, да сомневаешься, как бы не сглазить, не спугнуть добро. Вот так и дрожишь за каждый ваш шаг. Когда летишь-то? Завтра? — спросила она, помолчав немного.
— Завтра, — кивнула головой Зойка, не снимая рук с плеч матери и глядя куда-то в пространство.
— Ладно тогда. Пойдем сходим в кино.
Новый день — и снова Зоя в пути.
Еще день — и снова путь. И встреча с Борисом. И глаза матери, которые сопровождают ее теперь в каждой поездке. «Ах, мама, мама! Что с тобой делать! Что случилось с тобой?»
И вдруг опрокидывалось странно время, исчезал окружающий мир, отходил в сторону сегодняшний день. Мать стояла рядом. И они снова шли с ней сентябрьским холодным утром в школу, вместе стояли в очередях, вместе брели осенней непогодой на дровяной склад, чтобы отвоевать лишний кубометр березовых чурок, — мать, преждевременно сгорбившаяся и поседевшая, держала ее в своих объятиях, и руки ее, шершавые и мозолистые, Зойка ощущала на своей щеке…
Глава двенадцатая
Ночью глухо загромыхало — где-то за городом собиралась гроза. Но дождя не было. Изредка тьму за окном прорезывали далекие синеватые вспышки.
Борис лежал в постели, прислушивался к далеким раскатам грома и читал письмо от родителей.
Родители искали свои камни где-то чуть ли не в Монголии, оттуда шли переводы и длинные письма с инструкциями, куда потратить деньги, как следить за своим здоровьем, чем заниматься. Он не нуждался в рекомендациях. В двадцать лет все эти премудрости не составляют проблемы, да еще в Москве, где на каждом углу афиша: «Куда пойти сегодня вечером», а на стенах домов огромными буквами звучат призывы пить соки и шампанское, пользоваться услугами такси и посетить вновь открывшееся кафе в Измайлове.
На сей раз перевода от родителей не было, а письмо, пришедшее вечером, не располагало к веселью.
На двух, листах строгим убористым почерком, который у матери не менялся ни при каких обстоятельствах и не зависел от неудобств бивачной жизни, она писала про его поздние прогулки («натрепала старая сорока Зародова!»), про его свидания и телефонные звонки. Она говорила о своем здоровье, которое он не бережет, о специальности, дающей право на самостоятельность, и сетовала на безответственность, за которую он может поплатиться институтом. Предостерегала и предостерегала без конца.
«Ну, вот — чертыхнулся Борис, — начинаются неприятности!» Он раздраженно бросил письмо на пол, погасил свет и под звуки далекой грозы, которая явилась прекрасным аккомпанементом к нотациям матери, быстро заснул.
Часы показывали одиннадцать. На кухне Зародова гремела посудой. «Ну, старая сорока! — вспомнил Борис про письмо. — Не утерпела, старая ведьма!»
— Марья Тимофеевна! Будем пить кофе! — крикнул он, делая гимнастику с гантелями.
— Будем, будем, Боречка! — донесся старческий голос из кухни. — Сейчас заварю…
Борис покончил с гантелями, пустил воду в ванной и, выйдя на кухню, кротко поглядел на Зародову.
— Ну чего там? Чего родители пишут? — спросила Зародова, вставая из-за стола.
