Мои друзья снова переглянулись, и я ясно прочла в их глазах, что они колеблются, стоит ли продолжать.
– Что? Что? Что еще?
Они оба вздохнули, и Катрин собрала волосы в пучок, как будто готовилась к тяжелой работе.
– Мы тебе не верим, Женевьева, вот что. Непохоже, что тебе хорошо.
– Непохоже, что мне хорошо, когда я с вами, потому что вы мне это внушаете! – закричала я. Мне хотелось плакать. Я вспомнила последние недели, упоительные часы, которые я провела в объятиях Флориана, окутанная ласковым теплом его взгляда, нерушимо веря в его любовь. Мне случалось несколько раз после нашего примирения спрашивать себя, не зря ли я взвалила весь груз вины на моих друзей. Я знала, это было весьма практично, но, пожалуй, слишком легко. Зато душевный комфорт и уверенность, которые я вновь обретала подле Флориана, когда мы часами разговаривали, нагие, в темноте, давали мне подтверждение, что я права.
– Мы ничего тебе не внушаем, Женевьева, – сказал Никола. – Мы просто хотим, чтобы тебе было хорошо.
– Да мне хорошо! – Мой голос откровенно сорвался на визг. Я замолчала, уставившись на свои колени, чтобы не видеть переглядываний моих друзей.
– В чем дело? – спросила я наконец. – Это из-за Максима? Потому что Максим вам нравится больше, и вы еще видитесь с ним, и…
– Максим тут ни при чем, – перебил меня Никола. – Он разочарован, но с ним все в порядке… завтра он улетает в Лондон на какой-то писательский конгресс… Его не за что жалеть, Жен.
Смешно, но я чисто рефлекторно спросила себя, почему Максим не сообщил мне о предстоящем отъезде.
– Я знаю, что его не за что жалеть, – сказала я, – но… тогда – в чем дело? Что вам не дает покоя?
– То, что мы не знаем, что не дает покоя тебе! – выпалила Катрин. – Мы видим, что ты не в своей тарелке, и потом… может, и ничего такого, может, это вполне нормально, но ты с нами больше не разговариваешь!
– Может быть, потому, что мне не хочется таких вот разговоров?
– Но почему? Почему? Чего ты боишься?
Страсти накалялись, и, разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы я ответила Катрин. Прежде всего потому, что моя «боязнь» – если я действительно боялась – была смутной и неоформленной. Это нечто из разряда предчувствий я испытывала, только когда не была вдвоем с Флорианом, и объясняла тем фактом, что я еще хрупка и мне не нравится карканье моих друзей.
– Ты боишься, что он опять тебе изменит? – спросила Катрин.
– Что? Нет! И вообще, он мне никогда не изменял! Мы уже не были вместе, когда он начал… – Я осеклась, поняв, до чего жалка в своей запальчивости. – Он не изменял мне, ясно? – повторила я спокойнее. – И если вы хотите знать, боюсь ли я, что он снова станет смотреть на сторону или встречаться с «Билли», то ответ – нет. Правда. Я это знаю, ясно? Я чувствую.
– В этом я не сомневаюсь, – сказала Катрин.
– Почему бы тебе не порадоваться за меня? Мы же радуемся за тебя, что ты решила родить ребенка, разве нет?
Это был, пожалуй, удар ниже пояса. Дела Катрин продвигались, что приводило ее в восторг, но и в ужас. Она, однако, не отступала, из самых лучших побуждений, и до сих пор я считала своим долгом морально поддерживать ее. Она обиженно покачала головой, но отвечать на мою шпильку не стала.
– Ты права, – сказал Никола, обнимая меня за плечи. – Ты права, Жен. И мы рады за тебя. Ты пойми, мы столько месяцев отскребали тебя ложкой от стенки, поэтому теперь и хлопаем над тобой крыльями. Наверно, зря.
Я промычала «м-мм» вместо ответа. Он лгал, чтобы не поссориться, я это знала, и эта капитуляция больно задела меня именно потому, что устроила.
– Пойду поищу Фло, – сказала я. – Пока ему не вытатуировали портрет Че Гевары на лбу.
Я встала, не глядя на друзей, и ушла на поиски своей любви.
Я собиралась, оставив их, уйти с Флорианом в наше уютное одиночество вдвоем. Разговор меня вымотал, и я очень переживала из-за того, что почти поссорилась с Никола и Катрин, с которыми не ссорилась никогда. Но когда я нашла Флориана, который смеялся и пил с Эмилио и еще какими-то людьми, его улыбка и его присутствие так успокоили меня, что я согласилась присесть с ними и выпить стаканчик. Потом два, потом четыре.
Это она самая, большая любовь, настоящая, говорила я себе: рядом с ним все тревоги как рукой снимает. Я смотрела на отца и повторяла про себя, что, в конце концов, ничего страшного, ну не любит он этого замечательного человека, которого люблю я. Даже холодность Ноя к Флориану меня больше почти не трогала. Когда они снова увиделись, я была неприятно поражена тем, как робел перед ним Ной. Я помнила его ручонки, обнимавшие шею Максима, его заливистый смех, так часто звеневший тогда, – его совсем не было слышно теперь, когда я бываю здесь с Флорианом. Это потому, что Флориан взрослый, по-настоящему взрослый, сказала я себе, увидев, как Ной осторожно обходит его, чтобы прижаться к Эмилио – вечному мальчишке. Ну и пусть, зато руки Флориана обнимали мои плечи и с ним я вновь обретала всю мою уверенность.
Мы ушли очень поздно, успев уложить Катрин, которая, вдрызг напившись, расплакалась с криком: «Я же люблю-у-уууу Эмилио, я его люблю-у-ууууу!» Верная себе, она влюблялась, только когда любовь становилась невозможной. Она все еще кричала: «Я его люблю-у-ууу!», когда я стаскивала с нее джинсы, чтобы ей лучше спалось.
– Нет, ты его не любишь, – сказала я.
– И ты его не любишь, – пробормотала она, выпутываясь из свитера. Я толком не поняла, что она имела в виду, но переспрашивать не стала и вышла из комнаты. Пятнадцать минут спустя мы с Флорианом ушли.
– Хорошо было, правда? – спросила я, когда мы шли к моему дому.
– Да. Но мне лучше вдвоем с тобой.
– Мне тоже.
– Нам надо всегда быть только вдвоем, – сказал Флориан, целуя меня в шею.
Я кивнула, но что-то в этой фразе наполнило меня неясной грустью, и мне стало горько…
Коты встретили меня оптимистичными «мру?», но взгляды их сразу помрачнели при виде Флориана. «Эй, вы что, надеялись, что мамочка останется одна-одинешенька на всю жизнь, а? – сказала я им, нежно приласкав. – Вы не хотите порадоваться за мамочку? М-мм? М-мм?» Мои «м-мм» стали чересчур уж настойчивыми, и я замолчала. Неужели мне так нужна моральная поддержка, что даже мнение моих котов имеет для меня значение? Вздохнув, я пошла к Флориану в спальню.
Он держал в руке тоненькую пачку листков – текст, который я написала незадолго до нашего примирения и дала ему прочесть, – так мне хотелось показать, что я действительно что-то сделала.
– Совсем забыл тебе сказать. Я прочел.
Я дала ему текст несколько дней назад и, поскольку он молчал, заключила, что у него просто не было времени прочесть. Я вдруг почувствовала себя очень уязвимой.
– Завтра поговорим, – бросила я как можно непринужденнее. Я устала, была немного пьяна и главное – во мне жил почти иррациональный страх перед его суждением. В конце концов это ведь Флориан годами настаивал, чтобы я писала. Понравится ему написанное или нет, он должен быть доволен, что я наконец послушалась, верно? Я повторяла про себя этот пустопорожний вопрос, как мантру, пока он расстегивал рубашку, перечитывая последнюю страницу.
