Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 124
Вот вам еще пара примеров кафкианского советского абсурда. Пример первый. В сверхсекретном «ящике» целый год разрабатывают очередную военную систему. Как водится, за основу был взят американский образец. И вот, когда работа уже почти готова, молодой инженер берет в секретной библиотеке своего НИИ американский технический журнал и с удивлением видит, что машина, которую они с таким трудом передирали, рассекречена в связи с моральным устареванием, и ее чертежи опубликованы. Можно было не корячиться весь год целым НИИ, а просто чуть-чуть подождать и отксерокопировать.
Пример второй. Две секретные лаборатории занимаются одной и той же проблемой. Они находятся рядом, но секретность не позволяет людям из одной лаборатории узнать, что во второй решают ту же самую проблему, и объединить усилия. По счастью, девочки-переводчицы, которые работают в лабораториях и переводят для ученых американские журналы, откуда те и черпают идеи, встретились за чашкой чая, разболтались и узнали, что переводят они одни и те статьи из одних и тех же журналов. И решили поделить труд, чтобы сэкономить время. Через некоторое время они обнаружили, что технические журналы из США, лежащие в закрытой библиотеке их НИИ как величайший секрет Советской власти, валяются в городской библиотеке в открытом доступе и давным-давно переведены. Надо просто заплатить сущие копейки, чтобы получить ксерокопию. Эта счастливая находка позволила девушкам резко поднять свою производительность!
Не только военные дела, но и все остальное в СССР было покрыто пеленой идиотской секретности. Эпидемиологическая обстановка, реальное положение дел в экономике… Каждый советский человек знал, что во все советские карты нарочно внесены ошибки, искажающие вид местности. Ибо враг не дремлет! «Кандидат экономических наук Ю. из НИИ жаловался мне, — рассказывал тот же Поповский, — что он полгода добивается пропуска в Центральное статистическое управление (ЦСУ) СССР. Допуск нужен ему для того, чтобы с научными целями исследовать цифры, относящиеся к отечественной промышленности. Когда, наконец, шесть месяцев спустя он обрел допуск и, счастливый, явился в ЦСУ, чтобы начать работу, с него взяли подписку, что ни одна из полученных им цифр не войдет в его статьи и монографии. Весь цифровой материал строго секретен».
Почему чиновники от советской науки запретили пересылать американским агрономам образцы советской кукурузы? Потому что наша кукуруза — секретна!
Не меньше секретности тормозил развитие советской науки знаменитый железный занавес, сооруженный номенклатурой вокруг соцлагеря, чтобы холопы не разбежались. Наука во многом строится на информационном обмене и живых контактах специалистов. А у нас вместо ученых за границу часто ездили партийные функционеры и читали там по бумажке научные доклады, написанные теми, кого они за границу не выпустили. Ученых же с мировыми именами раз за разом не пускали на конференции, а если и выпускали, то одних, оставляя в заложниках семью.
Изнуренные и униженные постоянным выпрашиванием у партноменклатуры столь нужных им контактов с зарубежными коллегами, советские ученые часто махали руками и попросту переставали переписываться с западными коллегами, чтобы не рассказывать им лишний раз о своих унижениях.
Каков же итог этой планомерно-тупой войны коммунистов против науки?
«Разрушив до основания буржуазную экономику, сельское хозяйство, аппарат царской власти и даже науку, — писал Поповский, — большевики остановились в своем разрушительном порыве на том самом рубеже, который не преодолела пока еще ни одна революция: разбивая витрины, они сохранили в неприкосновенности присущий России с ее самых ранних истоков культурный стереотип. По этому традиционному стереотипу отштамповались уже в новое время партия, советская власть, ЧК — ОГПУ — НКВД — КГБ и советская наука. Матрицей для всех этих ведомств послужили такие от века существовавшие на Руси учреждения, как армия и церковь».
Я только добавлю, что в социалистическом исполнении все вышло гораздо хуже, чем в царском, ибо получился бюрократически-казарменный концентрат, из которого была выпарена до капли вся вода свободы, которой в царской России и без того было меньше, чем в Европе.
Самым парадоксальным образом даже такую высокоинтеллектуальную область, как наука, Россия советского розлива умудрилась выплавить в стародавнюю вотчинно-крепостническую форму. В советской науке процветало самое настоящее данничество. Всякий, кто имел хоть мало-мальское касательство к науке или просто учился в советском вузе, знает это. В научной вотчине руководитель имел обычное (от слова «обычай») право на результат работы своих подчиненных. В соавторы научно-исследовательской работы или изобретения мелкий научный холоп непременно вписывал своего начальника, начальника начальника, директора института и проч. Порой количество людей, не причастных к статье, открытию или изобретению, в списке соавторов разрасталось настолько, что настоящий его автор в нем попросту не удерживался. В таком случае ему говорили:
— Ничего, ты молодой, ты себе еще заработаешь…
Повторяю: эта система была настолько обычной, что в научном сообществе даже не воспринималась как противоестественная и аморальная. К системе научной дани, когда результат твоего труда принадлежит не тебе, а хозяину научной вотчины, в которой ты работаешь, люди настолько привыкли, что возмущаться им даже не приходило в голову.
В результате у академиков и директоров институтов, то есть удельных научных князьков, количество публикаций превышало все мыслимые и немыслимые пределы. Ученый одну научную статью может готовить год. Три-пять научных материалов в год — прекрасный результат. Сколько накопится за всю жизнь, считайте сами. А у советских научных директоров количество монографий, статей, книг за их подписью превышало сотни! Скажем, у академика Несмеянова вышло более 1200 трудов. Настоящий Дюма! Ни дня без строчки!.. А с другой стороны, странно было бы научному барину иметь более скромные результаты, если на него горбатятся сотни и тысячи научных крепостных и несут в клювиках свои научные результаты к подножию научного трона.
Доходило до курьезов. Поповский рассказывает забавный случай, когда некий директор НИИ на академической комиссии по делам изобретений и открытий в хлам разругал одно из представленных изобретений и похвалил другое. Возникла неловкая пауза. После чего директору напомнили:
— Простите, но вы сейчас разругали свое собственное изобретение…
Оказалось директор НИИ, которого вписали в соавторы, не удосужился даже прочесть заявку о «своем» изобретении; он решил завалить конкурента, но перепутал работы.
При этом снять такого орла, если он исправно выполнял указания райкома и парткома и не спорил с партией, было практически невозможно. Впавший в маразм академик Бах перестал узнавать своих собственных учеников, но исправно ходил на работу до самой смерти. Зато академик-физиолог Евгений Крепе, директор Института эволюционной физиологии и биохимии — человек известный в научном мире (и отсидевший, как водится, при Сталине в Магаданском концлагере), Герой Социалистического Труда, на своем месте не удержался. Почему? Потому что прогневал секретаря парткома собственного института. Секретарь пожаловался в райком, что Крепе не прислушивается к советам партийных органов. И Крепе был снят. За что? В чем заключался конфликт? Институт плохо работал и выдавал некачественную научную продукцию? Нет! За такое не снимают. Крепе совершил страшное по партийным меркам преступление — он отказался заключать так называемый шефский договор с областным совхозом и посылать своих ученых на картошку. Ему, видите ли, показалось, что больше пользы ученые приносят в лабораториях, чем в телогрейках на полях. Этого ему не простили. В СССР, все народное хозяйство которого было очень близко к натуральному, ученые, врачи, инженеры должны были непременно участвовать в заготовке урожая на полях и его спасении на овощебазах, где он почему-то гнил, вместо того чтобы храниться.
Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 124
