– Нет, – наконец еле выдавил он.
Она сощурилась и прошипела ответ на свой же вопрос:
– Одни только ошметки. – Она обрушила всю мощь своего презрения на жалкий результат собственной целеустремленности, некогда не знавшей никаких преград. – Я тужусь часами. И что же? Одни только ошметки – вроде тех, что из носа высмаркиваешь, Цицерон.
Это имя ничего ему не говорило.
– Я Серджиус, Роза. Твой внук.
– Кто?
Так они и кружились, как будто приближаясь к сточному отверстию. Серджиус называл Розе имена своих родителей, упоминал дядю Ленни, говорил о Саннисайде, но всякий раз слышал в ответ все тот же чудовищный хохоток. Потому что он понял: то, что поначалу он принял за какие-то не то вздохи, не то всхрюки, вылетавшие у нее из груди, на самом деле были попытками рассмеяться. Она призрачно кудахтала от удовольствия, что ей удалось перехитрить своего посетителя. Она дважды назвала Серджиуса незнакомым для него именем – Цицерон. С какой стати? Неужели философ – ее воображаемый друг? Книг в палате не было. Глубина Розиного взгляда оставалась непроницаемой. А может быть, это была и не глубина – только призрак глубины. Не забывайте, да не забыты будете. Серджиус вдруг остро ощутил потребность унести что-нибудь на память из Розиной палаты – как сувенир об этой экскурсии по руинам. Вдруг у нее есть тут какая-нибудь старая камея с Линкольном? Какой-нибудь медальон из тех, что украшали когда-то устроенное ею домашнее святилище. Благодаря альбомам для монет, подаренным Ленни, этот фетиш живо сохранился в памяти Серджиуса, он до сих пор хорошо помнил дядины насмешки: “Твоя бабуся предпочитает царя Авраама с терновым венцом вместо короны. Гляди, вот этот цент – Народный Линкольн”.
Серджиус обыскал ее прикроватную тумбочку. Там нашлась только пачка потрепанных пожелтевших карточек, остатки какой-то старой картотеки: каждый адрес был отпечатан на машинке с курсивным шрифтом и снабжен пометками от руки, причем история Розиного старческого угасания явственно читалась по ухудшению ее почерка. Пометки относились к общественному положению, личным качествам или судьбе того или иного человека: “троюродный брат”, “куратор библиотеки”, “никогда не звонит”, “развод”, “ненавижу”, “умер”. На дне этого мусорного ящика, под несколькими аптечно-цветочными открытками с пожеланиями выздоровления пряталось что-то мягкое: Серджиусу даже показалось, что его пальцы коснулись чего-то живого. Это оказалась старенькая папка телячьей кожи. Внутри папки обнаружилась покрытая желто-бурыми пятнами книжечка продовольственных карточек, выданных Американским управлением по регулированию цен (Любая попытка нарушения правил означает покушение на чужую долю и чревата лишениями и недовольством. Подобные действия приравниваются к измене и являются пособничеством врагу…), с написанными чернилами от руки словами: “Циммер, Мирьям Тереза” и “Возраст – 5 месяцев”.
Тереза? Значит, у мамы было еще и второе имя?
С чего вдруг Тереза?
Почему все как будто с потолка берется?
Серджиус обратился в бегство.
– Ну, как все прошло?
Он понятия не имел, сколько же времени прошло: только отметил, что Стелла Ким успела докурить уже вторую сигарету и сейчас закатывала каблуком два окурка под парковую скамейку, на которой дожидалась его.
– Даже не знаю.
– Она смогла что-нибудь сказать?
Он вспомнил про “туалет по-большому”.
– Нет.
– А она хоть поняла, кто ты?
– Кажется, она называла меня Цицероном.
Стелла Ким вдруг резко расхохоталась. Почему-то все смеются. Наверное, даже покойники – и те смеются.
– Ну, это-то как раз понятно, – сказала она.
– А почему понятно? Кто этот Цицерон?
Стелла объяснила.
Глава 2
Папоротники в Эстеро-Реале
Что могла отстаивать Мирьям Циммер-Гоган на этой высокогорной поляне, истоптанной сапогами, когда на горизонт ее жизни надвинулась ночь? Лишь свое право последней узнать саму себя и понять, что произошло. Сохранить неизменными границы своего “я”, подойдя к своей личной финишной черте. Обозначить какую-то четкую дистанцию, отделяющую ее от Фреда Калифорнийца, который задумал невесть что у себя в палатке, здесь, в этом лесном тупике, под натиском горных запахов и резких звуков, в наступающей темноте. Мирьям чувствовала приближение ночных ужасов уже в третий раз с тех пор, как их джип выехал из Леона и въехал в эти непостижимые джунгли, где заросли сосен и бананов внезапно перемежались с болотами и скрытыми среди чащоб потайными маисовыми полями. Она же с самого Леона не видела ни мыла, ни чистой воды: неужели он способен ее хотеть? Правда, от него несло еще сильнее. Ее запах просто утонет в его вони. Значит, она собиралась сыграть собственную роль на этой авансцене под пологом лесной листвы и небом, исчерченным следами от самолетов. Вернуть себе прежнее предназначение вожака и не допустить, чтобы Фред Калифорниец сумел учинить над ней то, что задумал, – что бы это ни было. Лишить эту фашистскую свинью такого удовольствия. Может, стрельнуть напоследок еще одну американскую сигарету.
На самом деле Мирьям купила в Леоне – удивившись не меньше, чем если б откопала в лавке старьевщика какую-нибудь священную реликвию – радужную пачку “Вэнтедж” еще до того, как началась эта поездка сквозь тьму в горы, еще до того, как они с Томми связались с этим не то ботаником, не то цээрушником. Гвардейцы отобрали у нее эту пачку на первом же блокпосту, а потом она выпросила себе одну сигарету, когда, вернувшись к джипу после допроса, увидела, как трое молодых солдат склонились над трофеем. Один раздербанивал целлофан, другие спешили вытащить по сигарете и прикурить от одной спички. Попадется ли Мирьям где-нибудь в этих горах молочный коктейль с содовой из “Дейвз” или свинина “му-шу” из “Джейд-палас”? Едва ли. Так что придется ограничиться “Вэнтеджем”. Значит, ей нужно до последнего доказывать, что она не робкого десятка, что она способна после допроса развернуться и стрельнуть канцерогенную соску у военных, которые, если отвлечься от их солдатской формы и патронташей, с виду совсем юнцы – вроде тех студентов-пуэрториканцев в столовой колледжа № 560, к которым Мирьям подошла однажды, чтобы продемонстрировать Лорне Химмельфарб, что она нисколечко их не боится и что вообще все люди братья. Точно с таких же позиций она всегда смотрела на нью-йоркских полицейских, на пожарников, да и на бейсболистов, и на малышей-Метс, и на всяких Джонов Стернов и Ли Маццилли.
Она же всю жизнь только и делала, что приближалась к разным группам мужчин в форме и приводила их в замешательство, будь то фаланга на ступенях Капитолия или надзиратели в тюрьме округа Колумбия. Вот и сейчас – что гвардейцы, что сандинисты – все они казались ей просто мальчишками. Бывали ли исключения? Исключения как раз и составляли проблему. Например, ботаник, да, но еще хуже дело было с теми двумя, в чьи руки они попали благодаря идиотизму, а может быть, и подлости ботаника. Этими двумя были Эль Деструидо и Фред Калифорниец. Партизанский главарь Эль Деструидо был настоящим воякой-страшилищем: весь его облик говорил о том, что это существо порабощенное, но, тем не менее, набирающее силу, когда находится в сфере притяжения некой планеты, которая раз в десять больше Земли, Сатурна или даже Юпитера. Перепачканная грязью форма обвисла, сбилась в складки у патронташа, а из-под закатанных рукавов и штанин выглядывали бицепсы и икры, упругие и безволосые – совсем как тело отдыхающего питона. Холщовую шляпу Эль Деструидо надвинул на самые брови, глаза с мешковатыми веками прятались в тени, а усы, ниспадавшие на смехотворно слабый подбородок, тоже, казалось, находились в рабстве у силы тяготения; весь этот маскарад выглядел не убедительнее тех карнавальных костюмов, в которые Мирьям и Томми наряжались по случаю Хэллоуина.
