— Очень сентиментальный народ, — прошептал мне на кладбище генерал.
Гроб опускали на веревках. Он шел рывками, задевая неровные края ямы, и мне было страшно, что мы его перевернем. Наконец, он несильно и словно бы утомленно ударился о дно могилы. Веревки вытащить не смогли и бросили их концы на крышку гроба. Затем каждый брал куски мерзлой земли и бросал их вниз. Несмотря на то что могилу рыли вчера, выкопанная земля смерзлась, и ее приходилось откалывать ломом. Обратившиеся в камни куски земли падали на гроб с оглушающе громким стуком.
Вернувшись в церковь, поминали Иону кутьей — особой православной едой, состоящей из зерен пшеницы, мака, меда и еще чего-то. Запивали киселем. Мне захотелось остаться одному, и я вышел из церкви. При выходе из Большого двора меня догнал генерал.
— Завтра я улетаю. Мне нужно обязательно с вами поговорить. Отдохните сейчас, а в четыре, если вы не против, я к вам зайду.
Я молча кивнул. Вернувшись, сразу сел писать. Мне кажется, без этого я просто сойду с ума.
2 марта, семь часов вечера.
Ровно в четыре часа я услышал шаги генерала на металлической лестнице. Я знал, что это генерал, потому что Никодим ходил совсем иначе. В поступи Никодима было твердое спокойствие, в то время как генерал, пришедший сюда впервые, ставил ноги осторожно, как бы ощупывающе. Для сотрудника спецслужбы очень подходящая походка. Постучал негромко. Впустив генерала, я указал ему на единственный мой стул, а сам сел на кровать. Генерал красиво забросил ногу на ногу и сложил руки замком на колене. Странным образом он напоминал мне Анри.
— Я хотел бы поговорить с вами о вашем будущем. Каковы ваши планы?
Я пожал плечами. У меня не было никаких планов, особенно сейчас, после смерти Ионы: я все еще не мог ее осмыслить. Она потрясла меня не только сама по себе. Мне стало казаться, что Иона, занявший сегодня в могиле мое место, свое собственное, монашеское, оставил для меня. Я не мог понять, что сейчас происходит. Подходит ли к концу круг моей жизни в целом и в дальнейшем меня ждет монастырское успокоение? В том, как события моей жизни выстраивались, мне виделась логика восхождения — от детской замкнутости на себе — через бурный роман с окружающим миром — к замкнутости другого уровня, замкнутости на Боге. Эта причудливая спираль поместилась в год с небольшим, что почти невероятно… Невероятно, думал я, пытаясь перевернуть картину происшедшего со мной и рассматривать ее как всего лишь набросок, эскиз огромной будущей жизни, мне предназначенной. Я молча смотрел на красивого русского генерала. Монастырь перестал обеспечивать мою невидимость. И этого уже ничем не поправишь.
— Быть русским монахом — не ваша специальность, — сказал генерал. — Я ничего не имею против такого способа жизни, но ведь у каждого, так сказать, своя стезя.
— Почему вы думаете, что эта стезя — не моя?
— Потому что раньше вы уже начали идти по другой. Вы решили, что та, прежняя, уже закончилась, но это не так. Знаете ведь, как бывает: кажется, заглох ручей, ушел под землю, а пройдешь сотню шагов — он снова на поверхности, но только гораздо шире, полноводнее. Так начинаются реки.
Словно давая мне возможность полюбоваться сравнением, генерал помолчал.
— К нам обратились немецкие и французские коллеги. Вы им нужны.
— Зачем же я им нужен?
Генерал звонко щелкнул пальцами и направил их на меня пистолетом.
— Положение изменилось. Ваше движение теперь востребовано на самых верхах. Пока вы здесь… — подбирая нужное слово, он потряс ладонью на цыганский манер, — медитировали, в Европе произошли большие изменения. Старший брат их там окончательно утомил. То есть они и раньше его не слишком любили, но терпели. Тут уж потерпишь, когда у восточных границ такое пугало. Но. Как вам известно, пугать больше нечем. — Генерал достал сигареты и, побарабанив снизу по пачке, взял губами одну из них. — Само по себе это, может быть, и не повод для бунта. Но произошло еще кое-что: на родине Голливуда потеряли чувство реальности. Попросту говоря, обнаглели… Слушайте, а не пройтись ли нам? Ужасно курить хочу.
Я надел свой монастырский тулуп и вышел вслед за генералом. За воротами мы двинулись по узкой тропинке, расчищенной у самой монастырской стены. На средине озера огромным головастиком чернел вертолет. Генерал остановился и, щелкнув зажигалкой, с наслаждением сделал первую затяжку. Меня обдало сигаретным дымом, но на морозном воздухе это не было неприятно.
— Что значит — зависимость! — сказал генерал, подняв сигарету на уровень глаз. — Хорошо вам, монахам: вы от этого свободны.
— Я не монах.
— И это правильно. Вам нужно другим заниматься. Ведь как раз сейчас создается единая Европа, и ее интересы рано или поздно пересекутся с заокеанскими. Уже пересеклись. Например, сейчас, по нашим данным, готовится американское вторжение в Ирак. Борцам за всемирную справедливость понадобилась нефть. Это нормально, нефть нужна всем. Ненормально то, что в этот раз они впервые открыто плюют не только на международное право, но и на собственных союзников — на Францию, на Германию. За эту возможность плевать они, в конечном счете, и воевали в Косово.
Генерал снова двинулся вперед, выдыхая с дымом свои неторопливые фразы.
— После Второй мировой войны Европа развивалась как богатое, но совершенно беззащитное дитя. — Он театрально вздохнул. — Нельзя быть богатым и беззащитным: история не знает таких случаев. Может быть, поэтому европейцы сейчас и смотрят на нас с новым вниманием.
— Вы хотите сказать, что в случае американской агрессии Европа хотела бы получить военную поддержку России? Простите, я просто пытаюсь все четко сформулировать.
Генерал слепил снежок и с размаху запустил им в стену монастыря. Снежок разлетелся вдребезги, оставив на стене круг с неровными краями, маленький и белый, как зимнее солнце.
— Как ни странно, стена осталась целой. — Он слепил новый снежок и теперь на ходу подбрасывал его на руке. — В политике зачастую достаточно лишь обозначить союз — тогда и агрессии не будет. Впрочем, общее направление идей вы улавливаете правильно.
— Если я не ошибаюсь, последнее десятилетие вы делали ставку на Америку. Что такого произошло, что вы вдруг решили защищать Европу?
Генерал остановился, вынул изо рта докуренную до фильтра сигарету и с шипением погрузил ее в снежок. Теперь мы стояли лицом к лицу.
— Европа нас действительно меньше интересовала. Нам казалось, что проще договариваться с ее хозяином. Но это было ошибкой. Под американские обещания мы сдали им все, что могли, но они ничего не выполнили. Мы еще не знали, что это обычное средство их политики — давать слово и не держать его или объяснять потом, что они имели в виду совершенно другое. Мы еще не знали, что они не джентльмены. Но это полбеды. Несмотря на все наши объятия, на то, что мы перестали быть коммунистами, они целенаправленно уничтожали нас во всех мыслимых сферах — от экономики до политики. Они занимались политическим шантажом, они не давали нам тянуть наши газопроводы, размещали на наших границах свои войска — это все известно, даже скучно перечислять. Любовь наших заокеанских партнеров имела, увы, противоестественные формы. Их объятия были распахнуты лишь с одной целью — задушить нас. И сейчас, когда мы нашли в себе мужество из них вырваться, Европа нам очень нужна. Если угодно, именно поэтому я здесь.
