Работа занимала такое огромное место в моей жизни, что ответить на этот вопрос непросто. Может быть, я напишу книгу, которую, похоже, от меня ждут. Может быть, стану бесплатно консультировать пожилых граждан в городском доме престарелых. Может быть, буду просто сидеть дома и смотреть, как растет мой сын.
Я постукиваю по ладони конвертом. Он из дисциплинарной комиссии и лежал на кухонном столе нераспечатанным почти два месяца. И сейчас нет смысла его открывать. Я и так знаю, что там написано.
Я сажусь за компьютер и печатаю очень краткий ответ: «Я добровольно возвращаю свою лицензию. Больше не намерена заниматься юриспруденцией, с уважением, Нина Фрост».
Потом нахожу подходящий конверт. Так, складываю, облизываю, запечатываю, наклеиваю марку. Надеваю сапоги и иду к почтовому ящику.
— Хорошо, — говорю я вслух после того, как опустила конверт в ящик и подняла красный флаг — знак для почтальона. — Хорошо, — повторяю я, хотя на самом деле хочу сказать: «И чем теперь заняться?»
В январе всегда наступает оттепель, на одну неделю. Без предупреждения температура поднимается до десяти градусов тепла, снег превращается в огромные, как озера, лужи, люди предпочитают сидеть в деревянных креслах-качалках и наблюдать за происходящим.
Однако в этом году оттепель продолжалась рекордное количество дней. Она началась в день, когда освободили Нину. В тот же вечер городской каток на пруду закрыли из-за хрупкого льда, а к концу недели подростки уже катались по улицам на скейтах. Поговаривали даже, что пара крокусов пробилась сквозь непролазную грязь. Для строительства это точно было хорошо — постройки, которые невозможно было возводить суровой зимой, неожиданно получили вторую жизнь. И в этом году впервые, насколько помнил Калеб, так рано стали собирать кленовый сок.
Вчера Калеб привязал краны и бадьи, а сегодня он обходит свои владения, собирая сок. Небо кажется таким плотным, что его можно резать ланцетом. Калеб закатывает рукава по локоть. Грязь, как темные силы, хватает за сапоги, но даже это не замедляет его шаг. Такие дни, как сегодня, случаются редко.
Он наливает кленовый сок в огромные чаны. Сорок бутылей этого сладкого сока уварятся до одной с кленовым сиропом. Калеб варит его в кухне в кастрюле для спагетти, процеживая каждую порцию через марлю, пока она не загустеет. Для Нины и Натаниэля важен конечный продукт, которым можно залить блины и вафли. Но для Калеба красота заключается в самом процессе. Кровь дерева, трубка, ведро… Поднимающийся пар, аромат, заполняющий каждый уголок дома…
С этим ничто не сравнится: знать, что каждый твой вздох будет сладок.
Натаниэль строит мост, хотя он может оказаться и туннелем. Самое классное в конструкторе «Лего» то, что можно изменять конструкцию по ходу возведения. Иногда, когда Натаниэль строит, он представляет себя своим папой и делает все с такой же старательностью. А иногда, когда играет, представляет, что он мама, и строит высокую башню, пока та сама не обрушится на пол.
Ему приходится огибать собачий хвост, потому что Мейсон решил развалиться посреди спальни, но так тоже хорошо, потому что можно построить дом, в которой живет чудовище. На самом деле он вообще может собрать страшный, удивительный, инопланетный корабль.
Но куда они полетят? Натаниэль на секунду задумывается, потом кладет четыре зеленые и четыре красные детали и начинает строить. Возводит крепкие стены, широкие окна. Каждый уровень дома, сказал ему папа, называется этажом.
Натаниэлю это нравится. Ему кажется, что он и сам живет между страницами книг на этажерке. И, как и каждый, кто живет в доме, надеется на счастливый конец.
Стирка всегда является хорошим отвлекающим занятием. Вещи, похоже, обладают способностью размножаться на влажном дне корзины для белья, потому что, как бы мы аккуратно их ни носили, через день у нас всегда полная корзина. Я сворачиваю чистые вещи и отношу их наверх. Сначала я раскладываю вещи Натаниэля, потом принимаюсь за свои.
Я вешаю джинсы на вешалку, когда вижу шерстяную сумку. Неужели она тут, в глубине шкафа, две недели и провалялась? Калеб, похоже, этого не заметил, ведь у него в ящиках достаточно одежды, чтобы не искать сумку, которую он брал с собой в мотель. Но сейчас, когда я ее увидела, она как бельмо на глазу, напоминая мне о том, что он уезжал.
Я достаю пару сорочек с длинными рукавами, несколько трусов. И только когда засовываю их в корзину для белья, замечаю, что у меня липкие руки. Я потираю пальцы друг о друга, хмурюсь, опять достаю рубашку и встряхиваю ее.
В одном углу большое зеленое пятно.
И на носках тоже пятна. Такое впечатление, что на них что-то пролили, но когда я заглядываю в сумку, то никаких открытых флаконов с шампунем там не нахожу.
Да и пахнет это совсем не как шампунь. Я не могу точно определить, что это за запах. Какой-то промышленный.
В сумке остаются только джинсы. По привычке я лезу в карманы, чтобы проверить, не оставил ли Калеб там деньги или рецепты.
В левом заднем кармане я нахожу пять долларов. В заднем правом кармане посадочные талоны на два самолета американских авиалиний: один из Бостона в Новый Орлеан, а второй из Нового Орлеана в Бостон, оба датированы 3 января 2002 года. На следующий день после слушания по делу о правомочности Натаниэля.
За моей спиной раздается голос Калеба:
— Я сделал то, что должен был сделать.
Калеб кричит на Натаниэля, чтобы он не смел играть с антифризом. «Сколько раз я тебе говорил… Это яд». Мейсон прыгает у лужицы, потому что она так приятно пахнет, откуда ему знать, глупому.
— Кошка, — шепчу я и поворачиваюсь, — кошка тоже умерла.
— Знаю. Наверное, вылакала остатки какао. Этиленгликоль очень ядовит… но довольно сладок. — Он протягивает ко мне руку, но я пячусь назад. — Ты назвала его имя. Ты сказала: «Ничего не закончилось». Я лишь закончил то, — негромко говорит Калеб, — что ты начала.
— Молчи. — Я поднимаю руку. — Калеб, не рассказывай мне ничего.
— Ты единственная, кому я могу рассказать.
Конечно, он прав. Поскольку я его жена, я не обязана свидетельствовать против мужа. Даже если сделают вскрытие Гвинна и обнаружат в тканях остатки яда. Даже если улики будут прямо указывать на Калеба.
С другой стороны, я три месяца провела в размышлениях над тем, можно ли брать закон в свои руки. Я видела, как мой муж вышел в дверь — не потому, что осуждал меня, как оказывается, а затем, чтобы попытаться сделать это самому. Я была на грани, чуть все не потеряла — чуть не потеряла жизнь, которую по глупости не ценила, пока ее едва не отняли.
Я пристально смотрю на мужа, ожидая его объяснений.
Однако есть чувства, которые настолько всеобъемлющи, что их нельзя выразить словами. Язык Калеба не слушается, но глаз он не отводит, и они говорят мне то, что он не может выразить словами. Он поднимает вверх крепко сцепленные руки. Тому, кто не умеет слушать по-другому, может показаться, что он молится. Но я знаю, что этот жест обозначает «свадьба».
