В огороде в основном копалась бабка, привлекая для тяжелых работ и прополки старших детей, то бишь меня с братом. Мы работали неохотно. Бабке больше помогали наши сестренки-соплюшки, Даша и Таня. В школе я учился так-сяк. Когда можно, пропускал занятия. Но семь классов благополучно закончил. В пятнадцать лет поступил работать в небольшую мастерскую по ремонту бытовой техники, где освоил до войны специальность слесаря.
Описывать начало войны не буду. Все происходило, как и по всей стране. Женщины с плачем провожали мужей. Молодежь стояла в очередях в военкоматы. Торопились попасть на войну, которая, по нашим понятиям, должна была закончиться скорой победой. Невнятные сообщения с фронта в первые недели сорок первого года было трудно понять. То ли Красная Армия бьет немцев, то ли немцы теснят (конечно, не гонят!) наши войска. Захват Минска 28 июня дал понять многим, что война идет не так, как показывали в фильмах «Если завтра война», «Первый удар» и так далее.
В сентябре фашисты заняли Киев. Мы не могли знать в полной мере трагедию полков и дивизий, попавших в окружение, погибших, взятых в плен красноармейцев и командиров. Скажи тогда, что количество наших пленных исчисляется сотнями тысяч, никто бы не поверил. Да и сказать такое никто бы не посмел. Просто мы окончательно поняли, что война — это серьезно и надолго. Я тоже повадился ходить в военкомат, откуда меня выпроваживали — не подошел еще возраст. Потом в нашей семье произошли события, после которых отец и мать поговорили со мной как со взрослым и запретили даже приближаться к военкомату.
Мой брат Леонид, на два года старше меня, был призван в июле и вскоре погиб под Смоленском. Мать неделю не могла прийти в себя, сразу постарела лет на десять. Вот тогда и состоялся разговор насчет военкомата. В начале октября сорок первого года забрали в армию отца. Мы получили от него короткое письмо, из которого поняли, что он служит по специальности, шофером. Успокаивал нас, что находится в тылу. Мама, никогда не ходившая в церковь, пошла с младшими сестренками молиться за отца.
Но, видимо, Бог не слишком расслышал ее слезы, что погиб сын и пусть он сохранит отца. Профессия шофера оказалась совсем не тыловой. Писем больше не было. Вплоть до нашего отъезда из Сталинграда мама посылала запросы во все инстанции и лишь в апреле мы получили ответ, что отец пропал без вести. Забегая вперед, скажу, что больше мы ничего о судьбе отца не узнали. Он исчез, растворился без следа в страшной мясорубке сорок первого года.
Известие об отце мама восприняла уже более спокойно. В апреле сильно простудилась младшая из сестренок, Таня. У нее началось воспаление легких. Мама, обычно терпеливая и совсем не пробивная, изменилась. Чудом сумела выбить больничный лист у себя на фабрике. Это было очень нелегко, учитывая, что швейники выполняли военные заказы и работали по 12–14 часов. Мама приносила сестренке мед, сливочное масло, молоко. На что все это покупалось или менялось, не знаю. К нам ходил знакомый врач, с которым мама тоже как-то расплачивалась. В общем, сестренка, пролежавшая в горячке две недели, выжила только благодаря маме. Ну и, конечно, бабке, которая готовила еду для всей семьи.
Разгром немецких войск под Москвой поднял настроение людей. Но немцы быстро оправились, наносили ответные удары, снова вели наступление. В конце апреля сорок второго года сильно бомбили район Тракторного завода, километрах в пятнадцати от нас. Взрывы были хорошо слышны, а над северной частью города стояло зарево. Бомбежки продолжались в мае, июне, хотя не скажу, что город сильно пострадал. Немцы бомбили военные предприятия и сбрасывали мины в Волгу. Кроме того, тяжкое впечатление оставило поражение наших войск под Харьковом. По слухам, там попали в окружение и погибли сотни тысяч наших бойцов. Именно в это время мама и бабка приняли решение покинуть город.
Первый секретарь обкома Чуянов призывал население быть мужественным и продолжать трудиться для фронта. Мама думала лишь об одном: как спасти нас, троих детей. Мне было уже семнадцать, но для нее я тоже оставался ребенком. У нас имелась родня в маленькой деревеньке в Астраханской области, километрах в ста от Сталинграда. Мама и бабка решили переехать туда.
В то время уволиться с предприятия было почти невозможно. Мама как-то сумела, сославшись на больных детей. Мастерская, в которой я работал, тоже в основном выполняла военные заказы. Делали алюминиевые кружки, котелки, пряжки для ремней. Директор не хотел меня отпускать. По-моему, мама уладила этот вопрос с помощью спирта. Отнесла директору литр, и все решилось. Помогло и то, что я был несовершеннолетний.
Мы покинули наш дом в конце июня. В городе уже было полно эвакуированных. Они рассказывали страшные вещи о сожженных разбитых бомбами эшелонах, о беженцах, погибавших на дорогах от пуль немецких самолетов. Заверениям властей, что немцы до Сталинграда не дойдут, ни мама, ни бабка не верили. Им обеим было жалко оставлять под присмотр чужих людей дом, который строил покойник дед и пропавший без вести отец. Бабка даже всплакнула. Мама в сердцах ругнулась:
— Да, черт с ним, с этим домом! Детей надо спасать, пока фашисты за город не взялись.
Я катил ручную тележку, нагруженную нехитрым имуществом, где самое ценное было: швейная машинка, самовар, полушубок отца, постельное белье, одеяла, посуда, полмешка муки, килограмма четыре соленого сала. Мама, бабка и обе сестренки несли тюки и тючки с одеждой и разной мелочевкой. Прощались на ходу с соседями. В нашем овраге все хорошо знали друг друга. Я не догадывался, что многих вижу в последний раз. Городу была уготовлена страшная бомбежка 23 августа 1942 года, а затем он превратится на пять месяцев в эпицентр ожесточенных боев, после которых от Сталинграда останутся одни развалины.
Целый день мы шли через город, растянувшийся вдоль Волги. Ночевали в степи возле Сарепты. Сварили в котелке суп с курицей, поели, и все быстро заснули, закутавшись в одеяла, не обращая внимания на комаров.
Сто километров пути мы одолели за три дня. За это время нас не меньше десятка раз останавливали патрули. О чем-то спрашивали мать, бабку, они показывали документы, в том числе мой паспорт. Лейтенант, старший патруля, отчитал меня.
— Такой дылда! Твои ровесники на фронте бьются, а ты в тыл без оглядки драпаешь.
Насчет «дылды» лейтенант сильно преувеличивал. Был я худой, небольшого роста, хотя руки от работы по хозяйству и в мастерской были сильные. Мне напомнили, что я обязательно должен встать на учет в военкомате и не вздумал уклоняться. Я сопел в ответ, а мама заверила лейтенанта, что я встану на учет в первый же день, а до восемнадцати лет мне еще полгода.
Наконец добрались до нашей родни в небольшом селе Ступино, стоявшем на высоком волжском берегу. Дядька, тетка, мои двоюродные братья и сестры, еще какие-то родственники собрались вечером за столом. Пили самогон (молодым наливали бражку), ели приготовленную по-астрахански очень вкусную рыбу, тушенную в собственном соку с зеленью и луком. Я съел с десяток кусков сазана, судака, еще какой-то рыбы и осоловел от усталости и обилия пищи.
Дом у родни был небольшой, по-моему, без чердака. Ночью стояла духота, тем более набилось нас с десяток человек, не меньше. Я проснулся от жары, долго пил воду, сидел на крыльце, смотрел на усыпанное звездами небо и серебристую лунную дорожку на Волге. Не хотелось лезть опять в духоту, но оставаться долго снаружи не давали комары.
