их. А когда он, Костя и Настя, перебивая друг друга, заговорили каждый о своем, к ним подошел незнакомый Павлуше большой мальчик с очень светлыми волосами и глазами, почти альбинос. Он уставился на Павлушу неподвижным взглядом.
— Чего смотришь? — спросил Павлуша недовольно.
— Ты сейчас из Ленинграда? — осведомился незнакомый мальчик. Голос у него был глуховатый.
— Да.
— А там бомбежки были?
— Были.
— Очень страшно?
— Именно что нет, не страшно, — гордо ответил Павлуша, поглядывая снисходительно на этого большого мальчика, не знавшего, конечно, что такое бомбежка.
Мальчик подумал и отошел, ничего не сказав.
Настя сразу зашептала гнусавым своим голосом:
— Это же Алеша Сапожков, ну как ты не знаешь, вот я скажу твоей маме, у него папа — партизан, а его самого как обстреливали!..
И она совалась своей острой мордочкой прямо в ухо Павлуше.
Медлительный Костя вторил ей:
— Он из Луги пришел пешком, из Луги пришел пешком в Ленинград, пешком в Ленинград…
Такая уж у Кости была привычка — повторять одно и то же по нескольку раз. И пока он скажет одно слово, Настя выпустит десять.
Павлуша, догнав Алешу Сапожкова в коридоре, сказал ему:
— Зачем ты спрашивал, страшно или не страшно? Ты ведь сам знаешь.
Алеша ответил:
— Я знаю про себя, а спрашивал, страшно ли тебе.
— Почему же ты сразу не сказал, что сам все видел?
— А чего тут рассказывать? — ответил Алеша Сапожков хмуро и пошел к выходу в сад.
Так совершилось знакомство Павлуши с Алешей Сапожковым.
В саду Алеша присоединился к группе старших школьников, отправлявшихся на погрузку вещей.
Низко нависло жирное, тучами набухшее небо. Шумно и однообразно хлестал дождь, заливая дома, людей, улицы и площади Ярославля. В потоках дождя сгущались сумерки.
Груда вещей громоздилась на платформе вокзала. Они жались к стене, под навес, большой кучей. Над округлыми боками тюков выступали острые углы чемоданов. Тюки, корзины, узлы, мешки, чемоданы, ящики теснились здесь, на перепутье, и все это хозяйство сторожили бесформенные фигуры, в которых только по голосам можно было распознать женщин и подростков.
Сотни километров проделали по стране все эти сорочки, лифчики, пальто, шапочки, наволочки, все это драгоценнейшее тряпье, упакованное и увязанное любящими руками матерей и обильно политое слезами. Неотступно следовали за детьми мука, рис, конфеты, сахар и мало ли еще что, предназначенное для спасения маленьких советских граждан от голода, холода и болезней. На каждой вещи четко выведена химическим карандашом фамилия и возраст мальчика или девочки.
Женщины и подростки хитро придумали, как спастись от пронизывающей осенней сырости. Они до плеч зарылись в вещи, торчали только головы и руки, и казалось, что все это двинутое в дальний путь имущество странно проросло женскими и детскими головами — влажными, поникшими, усталыми.
Мужчина в прорезиненном макинтоше возник из сумрака и промолвил:
— Машина есть.
Женщины и мальчики выбрались из своего убежища. Марья Николаевна, в ватнике и ватных штанах, казалась прямо великаншей по сравнению с другими. Она, не промолвив ни слова, взвалила на плечи один из самых тяжелых тюков, в руки взяла чемодан и пошла. Нести — близко. За боковой стеной вокзала калитка открывала ход прямо на темную мокрую площадь. Грузовик угрюмо ждал против калитки.
Марья Николаевна, уложив в машину вещи, повернула обратно. Милиционер у прохода, оглядев ее с ног до головы, вдруг заступил ей путь.
— Кто таков? — спросил он тревожно.
Марья Николаевна легко отстранила его, но он вновь шагнул к ней, спрашивая в чрезвычайном недоумении и даже испуге:
— Ты мужик или кто?
Марья Николаевна фыркнула, отмахнулась и прошла на перрон. Вид она имела действительно странный — в мужской одежде, по-мужски широкоплечая, но не по-мужски широкобедрая, она в сумраке, в потоках дождя похожа была на водолаза.
Погрузка шла быстро и в полном молчании. Начальник эшелона вместе с женщинами и подростками таскал вещи. С макинтоша его лились струи воды. Мальчиков было четверо, и самый маленький из них работал лучше всех. Несколько раз Марья Николаевна говорила ему, чтобы он шел погреться на вокзал, но он отказывался.
— Я не устал, — отвечал он кратко.
Когда наконец огромная гора вещей на машине была накрыта брезентом, то вместе с Марьей Николаевной взялся сторожить оставшиеся вещи и этот маленький и неутомимый мальчик. Никак нельзя было уговорить его уехать на пристань, отдохнуть там.
Он твердил свое:
— Я не устал.
Ничего нельзя было поделать с ним.
Все остальные отправились на пристань с грузовиком, а они двое — женщина и мальчик — остались под дождем на перроне вокзала.
— Как тебя звать? — спросила Марья Николаевна.
— Алеша Сапожков.
Да, это был тот самый Алеша Сапожков, который слыл уже героем среди детей.
— Ты из Ленинграда?
— Из Луги.
Она хотела спросить о его родителях, и почему-то не спросила, воздержалась. Но этого мальчика она особо отметила в уме своем. Необычный, слишком молчаливый, слишком серьезный мальчик.
Через два часа, когда дождь уже стих, грузовик вернулся за остальными вещами. Вместе с начальником эшелона приехала и смена грузчиков — три женщины, работницы интерната, и два подростка. Погрузились — и вновь машина нырнула в мокрую тьму.
Грузовик шел по ночным улицам Ярославля. Здесь, как и в Ленинграде, ни одного огонька, и все же здесь другой мрак, не столь тревожный, не столь напряженный: здесь — не прифронтовая полоса, в которой каждый звук настораживает, как боевой сигнал.
Грузовик, шатнувшись, пополз вниз к реке, темной, с грязными берегами. Он подпрыгивал на ухабах, вихлял и подскакивал, а на вещах мотало Марью Николаевну, Алешу Сапожкова и всех других. Марья Николаевна ухватила Алешу за плечо, чтобы он не упал, хотя он вовсе не нуждался в ее помощи. Он не протестовал. Он казался Марье Николаевне таким одиноким, что ей все хотелось приласкать его. Странный мальчик, и похожий и очень не похожий на других, очень отдельный.
У низкой, напоминавшей длинный барак пристани грузовик остановился. Марья Николаевна соскочила в жидкое месиво на берегу, и ее обрызгало до колен. Алеша Сапожков и опомниться не успел, как она сняла его с грузовика и поставила на землю. Так привыкла она орудовать с Павлушей. Она сказала Алеше очень строго:
— Если ты не хочешь, чтобы я на тебя рассердилась, немедленно иди на пристань, обсушись и согрейся. Разгружать вещи я тебе запрещаю.
Он взглянул на нее исподлобья очень серьезно и ответил:
— Хорошо.
От реки несло пронзительным холодом, прохватывающим и без того продрогшее тело. Что за дьявольски неприветливая река! И тут Марья Николаевна сообразила, что это Волга. Волга! Марья
