– Моя госпожа, молю, помедленнее!
Хай улыбнулся. Раб открыл ворота, и когда женщины пересекали двор, Хай коснулся струн. Танит замерла. Старая компаньонка, ничего не услышав, проковыляла в дом, а Танит подняла голову и увидела сидевшего на крыше Хая.
Он запел, и девушка сбросила капюшон на плечи, открыв лицо. Глядя на него большими зелеными глазами, она распустила волосы и лицо у нее стало восхищенным и торжественным. Он пел песню, сочиненную в диких краях, песню о Танит, записанную в золотом свитке, и когда в утреннем воздухе прозвучала последняя нота, щеки Танит пылали и губы дрожали.
Хай спустился по лестнице и остановился рядом с девушкой, не касаясь ее.
– Душа моя, – негромко сказал он, и девушка качнулась к нему, будто подчиняясь силе, с которой не могла совладать.
– Мой господин, я не в силах справиться с собой здесь, где нас могут увидеть. Боюсь, что самый слепой зритель увидит мою любовь к тебе. Будь силен за меня.
Хай коснулся локтя пророчицы, направляя ее в дом. Когда они входили в комнату, Танит на мгновение запнулась и прижалась к нему.
– О! Я этого не вынесу, – сказала она, и Хай ответил дрожащим голосом:
– Уже скоро, любовь моя. Совсем скоро.
Старая жрица уже сидела на подушках, жевала беззубыми челюстями печенье, покрывая одежду крошками и слюной и горько бормоча что-то о своих болях и страхах.
Хай обошел ее и обеими руками взял приготовленную чашу. Не опасаясь, что глухая жрица его услышит, он спросил у Танин:
– Она сильна?
– Как мужчина, – улыбнулась Танит, – хотя не признается в этом.
– Она не жаловалась на боли в груди или на трудности с дыханием?
– Нет. – Танит заинтересовалась. – А почему ты спрашиваешь?
– Я добавил в вино звездные брызги, – объяснил Хай. – Но не хочу, чтобы ее сон стал вечным.
Улыбка Танит вспыхнула, озарив ее зеленые глаза и сверкающие зубы.
– О божественный, как ты мудр! – Она захлопала в ладоши. Этот детский жест всегда трогал Хая до глубины души.
– Сколько капель? – спросила Танит.
– Четыре, – признался Хай.
– Чуть больше ей бы не повредило, – сказала Танит. – Я не видела тебя много недель, божественный. Нам многое нужно обсудить.
Старая жрица кивала и улыбалась, словно понимала каждое слово. Хай некоторое время смотрел на нее, потом поборол искушение.
– Нет, – сказал он. – Четырех достаточно. – И встал перед жрицей. Сморщенное обезьянье личико расплылось в широкой беззубой улыбке, жрица протянула к чаше костлявые худые руки со старческими пятнами и набухшими синими венами.
– У тебя доброе сердце, угодный Баалу, – пропела она.
Они сели перед жрицей и, беседуя, с беспокойством поглядывали на нее. Старуха наслаждалась, прихлебывая вино и полоща им рот, прежде чем проглотить питье, а потом облизать беззубые десны.
– С тех пор как мы расстались, я много думал о том, что произошло между нами, – признался Хай, не глядя на Танит.
– Я ни о чем другом не думала.
– Как человек, посвятивший жизнь служению богам, я беспокоился, что согрешил против них, – сказал ей Хай.
– Разве может быть грехом то, что дает столько радости и счастья?
– Я просил богов испытать меня, рассудить, грех ли это. – Хай по-прежнему не смотрел на нее, но Танит пристально взглянула на него и резко спросила:
– Ты без нужды подвергал себя опасности?
– Суд был честным… я не обманывал богов. – Хай хотел, чтобы она поняла, но она уже сделал это слишком хорошо.
– Запрещаю тебе эти ваши мужские глупости! Страшно подумать, какие безумства вы могли творить вдали от города. – Танит рассердилась.
– Это было необходимо. Боги должны были получить возможность показать свой гнев.
– Они вполне могут выказать гнев посредством удара молнии или повалив дерево! Не смей толкать их на убийство!
– Танит, позволь мне…
– Я вижу, мой господин, что в будущем за вами нужно присматривать строже. Мне нужен возлюбленный, а не герой.
– Но, Танит, ответ богов был благоприятным. Теперь нам не нужно терзаться виной.
– Я никогда не чувствовала себя виноватой, ни раньше, ни теперь. Но, божественный, если ты еще раз без надобности рискнешь жизнью, я так рассержусь, что даже боги побледнеют.
Хай в насмешливой печали покачал головой.
– Ох, Танит, что бы я делал без тебя? – И ее строгое выражение смягчилось.
– Мой господин, этого не будет никогда.
В этот миг пустая чаша выскользнула из пальцев старой жрицы и покатилась по глиняному полу. Покружившись, чаша остановилась, а жрица с довольным вздохом свалилась ничком. Хай подхватил ее и уложил на подушки. Удобно устроил и скромно расправил платье. Старуха улыбалась, бормотала и присвистывала во сне.
Хай выпрямился. Танит стояла рядом с ним. Они повернулись друг к другу и обнялись, медленно и осторожно сближаясь. Губы ее были прохладными и крепкими. Мягкие волосы коснулись его щек, тело девушки прижалось к нему.
– Танит, – прошептал он. – О Танит, как много мне нужно тебе сказать!
– Мой господин, я не слышала голоса прекраснее твоего. Во всех четырех царствах прославляют твои ум и мудрость… но, пожалуйста, сейчас помолчи.
Танит мягко выскользнула из его объятий, взяла за руку и вывела из комнаты.
За следующие месяцы компаньонка Танит привыкла к вину Хая. На пирах в храме она имела обыкновение поносить вино, которое выставляла верховная жрица, сравнивая его с вином Хая. И неизменно заканчивала похвалой самому жрецу.
– Замечательный человек! – говорила она во всеуслышание. – Никаких глупостей, как у остальных. Я вам рассказывала о Растафе Бен-Амоне, верховном жреце в правление сорок четвертого Великого Льва, когда я была храмовой ученицей? Ну и хлебнули мы с ним! – Ее старые глаза туманились, изо рта вытекала слюна. – Пьяница! – объявляла она с видом возмущенной добродетели. – Драчун! Ну и остальное. – Айна кивала. – Ужасный человек. – И она добродушно улыбалась своим древним воспоминаниям.
Кожаная труба с замазанными смолой сочленениями выталкивала из своих недр воздух, как вздохи умирающего динозавра. Нагнетаемый большими мехами с поверхности, здесь, на глубине в семьдесят футов, он почти утрачивал свою свежесть.
Тимон прислонился к мокрой поверхности скалы, прижавшись лицом к шлангу, чтобы вдохнуть жалкий ручеек свежего воздуха в пропахшей серой адской духоте шахты. Он страшно исхудал, под черной кожей отчетливо проступали все ребра, очерчивались все сухожилия. Голова раба походила на череп, с плоскими костями-щеками и ямами глазниц, в которых пылал огонь неукротимого духа.
