и целеустремленных. Как бегун перед стартом, готовый сделать бросок вперед. Раньше других. Дальше других.
— Стрелять лучше вас всех — это не предел моего честолюбия, — сказала я, покривив душой.
— А что предел вашего честолюбия?
В самом деле, что? Подвиг? Но об этом не принято было говорить.
Так как я молчала, Олег сказал:
— Вот я, например, не скрываю: хочу носить вот здесь золотую звездочку.
«Носить звездочку»? Я как-то не думала именно о том, чтобы ее «носить». Вдруг меня озарило:
— Олег, вы потому просились с нами, что тут скорее, чем на фронте?..
Он что-то уловил в моем тоне и ответил вопросом же:
— Разве в этом есть что-нибудь дурное? Идти туда, где полнее можешь проявить себя?
Нет, конечно. Но мы, Бельчик, Тима и я, не задумывались над тем, где нам себя проявить полнее. Во всяком случае, в наших мыслях не было той точности и определенности, что у Олега. Шумела громкая слава Деда, и мы обрадовались, что идем к нему. Но никто из нас не думал, тем более не говорил о том, что у Деда можно себя проявить.
«Мы вообще слишком мало думаем, — сокрушенно решила я. — А вот Олег, он думающий, и это очень хорошо».
Тут как раз я стала видеть и словно впервые рассмотрела Олега. В общих чертах, потому что было все-таки ужасно темно. Мне всегда нравилась его подтянутость. Даже сейчас, без пилотки, в плаще, наброшенном на плечи, он выглядел щеголевато. Я почему-то подумала, что рядом с ним Петров показался бы неуклюжим и неказистым, как молодой бычок.
Дверь подвала заскрипела на блоке. «Свет!» — закричал часовой. Наши поднимались гурьбой, беззлобно переругиваясь из-за того, что кто-то влепил пулю в чужую мишень и испортил тому картину.
— Зря ты сбежала, — сказал Бельчик. — Петров показывал, как фрицы стреляют, с упором на левую руку. Это, знаешь, целесообразно.
— А откуда он знает? Разве он служил в армии?
— Ну, вряд ли. Ему двадцать два, и он уже два года у нас.
— У них призывают, по-моему, в восемнадцать. По новому закону о воинской повинности...
— Почему это тебя интересует? — сердито оборвал меня Бельчик. — Ты что — отдел кадров?
Он был прав. Какое мне дело, служил Петров в вермахте или нет.
На улице нас обогнала Зина. Она быстро шла, шурша модным шелковым плащом, из-под которого облаком выбивался какой-то удивительный шарф. Наши поздоровались с ней сдержанно. Для них она была секретарь генерала и только. Не то что для меня.
Зина небрежно кивнула мужчинам и задержала меня.
— Черныш! Я тебя искала. После работы поедем ко мне. Будешь у меня ночевать. Я договорилась с Захаром Ивановичем.
Я замялась, и она толкнула меня в бок:
— Да что ты? Хоть поспишь в человеческой обстановке! Еще належишься на соломе!
Мы, правда, пока не спали на соломе, но продавленные диваны в кабинетах эвакуированных сотрудников, «на казарменном положении», это тоже не прельщало. И я согласилась.
—Так ты смотри не удирай, когда все закончится. Я возьму машину Захара Ивановича.
Я пошла к себе. Мы не запирали свои комнаты на случай воздушной тревоги, но, уходя, я притворила дверь. Теперь она была полуоткрыта, в кабинете горел свет. Я рывком распахнула дверь и удивилась еще больше. На диване сидела Таня и ревела в три ручья. То, что у нее глаза на мокром месте, я заметила еще в тот вечер, когда Тима нас познакомил.
Над диваном висела карта под занавеской, в рамке, а рамка запиралась. Это было хорошо, потому что ушлая Танька, увидев «опрокинутый кувшин», отчёркнутый и перечёркнутый красными стрелами, вмиг сообразила бы, в чем дело, а Тима заливал ей, что мы отправляемся на Западный фронт.
Все-таки он подложил мне свинью, подбросив плачущую Таньку.
Сквозь слёзы она рассказала, что ее муж вернулся. В тот вечер, когда мы познакомились, она плакала потому, что его убили. Теперь она разливалась оттого, что он жив. Я и тогда ее не утешала, тем более неуместно было бы утешать ее сейчас. Но я поняла, что она не хочет расставаться с Тимой. Я предложила его позвать.
— Он сейчас сам придет. Он мне заказал пропуск и велел сидеть у тебя, а то у него неудобно.
Еще бы! Правда, до сих пор Татьяна была вроде не посторонняя, но возвращение мужа меняло дело.
«Только этого ему не хватало, — посочувствовала я Тиме, — его и так трясёт».
Я все-таки пошла за ним, чтобы только не сидеть здесь и не смотреть, как плачет Татьяна. Тима поддежуривал за Мышкина и маневрировал трубками. Одну из них он сунул мне. Из бюро пропусков звонили, что пришел человек, который называет себя капитаном Дзитиевым. При нем портфель, как он говорит, с секретными документами. А личных документов не имеется, и сам он — в пижаме.
— Что? — переспросила я.
— В пижаме, в пижаме, в том, в чем спят! — кричал дежурный.
— А как он объясняет?..
— Пижаму? Говорит, что ехал в поезде. Стали бомбить. Он выскочил с портфелем, а китель с личными документами сгорел в вагоне. Чего делать?
— Подождите, — сказала я.
В это время вошел Мышкин. Услыхав про Дзитиева, он стал хохотать.
— Если бы ты даже не назвала его фамилии, я бы догадался, что это Дзитиев. С ним всегда происходят разные истории. Пойду приведу его.
Тима мог бы уже уйти, но он медлил и ёжился, я видела, что ему не хочется разговаривать с Татьяной. Но я безжалостно сказала:
— Иди, иди, распутывайся.
Он ушел своей совсем не военной походкой, чуть сутуловатый, и с носом, как у Буратино.
Телефоны звонили беспрерывно, я бегала вокруг стола. Вдруг в комнату пулей влетел молодой человек, маленький и черный как жук. Он, видимо, дней пять не брился, а ему, наверное, надо было бриться два раза в день. И он был в пижаме. Толстенный, с оборванной ручкой портфель он прижимал к груди.
Разумеется, он не ожидал увидеть именно меня. На лице его отразился ужас.
— Прошу прощения. Виноват. Привет!
— Ничего. На войне все бывает, — сказала я невпопад, с трудом сдерживая смех. — Садитесь.
Дзитиев присел на краешек кресла и грустно сказал:
— За эти четыре дня, с тех пор как я остался в пижаме, я столько пережил. И вот теперь, под конец, я еще попался на глаза женщине. Это кошмар.
То, что он говорил так серьезно и грустно, было невероятно смешно. Я больше уже не могла и начала смеяться.
— Вот видите, — с укором сказал Дзитиев. — Всю дорогу надо мной смеялись. Никогда не забуду этих ужасных дней. Напишу книгу воспоминаний: «Моя жизнь в пижаме».
Вошедший Мышкин, хохоча, потащил его одеваться. Капитан в обнимку с портфелем пятился к двери, отвешивая мне поклоны, как будто он
