Книга Французская мелодия - Александр Жигалин

— Руча был в курсе?

Вид у Богданова был такой, что даже Вера Ивановна не смогла удержаться, чтобы не прыснуть со смеха.

Ростовцев же продолжал говорить так, будто не было ни оторопи Ильи, ни улыбок, ничего, что могло нарушить последовательность слов. Всем видом своим он как бы подчёркивал: «Дальше будет ещё интереснее».

— Когда между Николаем и Гришиным началась война, было принято решение переговорить с Рученковым.

Встреча состоялась на следующий день.

Введя в курс дела, Николай решил не ходить вокруг да около. Перейдя к разговору о нейтрализации Гришина за счёт внедрения Кузнецова, задал вопрос, ответ на который должен был последовать незамедлительно.

Рученков всё понял правильно. И совсем скоро Кузнецов стал обхаживать того, кто был представлен в Ялте как брат Элизабет.

Смысл последней фразы Богданов постигал в тумане негодования.

— Получается, все про всё знали, при этом делали вид, что ничего не происходит. Играли в дурака, заведомо зная, что дурак это я.

— Илья! — подал предупредительный жест Ростовцев, — Не спеши делать поспешных выводов.

— Какие к чёрту выводы, когда близкий друг и тот вздумал играть со мной в шпионы.

— Тем не менее нет ничего хуже нанести урон самолюбию человека, когда тот того заслуживает меньше всего.

— Хорошо, — находясь в состоянии морального нокдауна, произнёс Илья. — Обещаю впредь ничему не удивляться и не возмущаться. С тобой же… — развернувшись лицом к Рученкову, Богданов сделал такое лицо, словно грозился по окончании разговора устроить другу взбучку, — разберусь позже. Это же надо… Я перед ним как перед иконой, а он…

— Друг твой здесь не причём, — не дал договорить Ростовцев. — Всё, что происходило до момента ухода из жизни Николая, было санкционировано им самим. При каждом разборе полётов отец твой не уставал повторять, что Илья не должен знать ничего. И надо сказать, Николай оказался прав. Узнав о нашем с ребятами сговоре, ты бы не вёл себя столь естественно, как вёл до этого и ведёшь сейчас. Где — нибудь на пустяке, на ничего не значащей фразе прокололся бы обязательно. И что тогда?

Вспомнив налитые кровью глаза Гришина, когда тот, наставив пистолет, извергал лаву негодования, Илья поморщился.

— Гришин мог пойти на что угодно.

— А я что говорю. Отец твой был человеком не просто умным, мудрость была его главным козырем. Отсюда решение относительно всего, что могло навредить тебе.

— Понимаю, — обменявшись взглядами с матерью, промолвил Илья. — Кроме того, что Руча был в курсе, ещё есть секреты?

— Нет. — развёл в стороны руки Ростовцев. — Что требовалось, рассказали. Остальное происходило при твоём участии.

— А Ленковская? Её присутствие здесь? Будучи дочерью отца, должна была выполнять волю Гришина.

— Выполняла. До определённого момента.

Выйдя из-за стола, Ростовцев, подойдя к Ольге, обнял ту за плечи.

— Думаю, будет правильно, если вы обо всём, что происходило, расскажите сами.

— Почему я? — дёрнув плечами, испуганно произнесла Ленковская. — Вы начали. Вам продолжать.

— Нет, — сделал шаг назад Ростовцев. — Кто был инициатором наших с вами отношений? Вы или я?

— Я.

— В таком случае вам слово.

— Слово! — губы Ольги дрогнули, щёки залились румянцем. — Легко сказать…

Переведя взгляд на Богданова, Ленковская улыбнулась улыбкой, которую тот не видел со дня вечера в Ялте.

— После встречи с Ильёй в Ялте стало ясно, что в жизни произошло нечто такое, отчего я не смогу избавиться никогда. Не могу сказать, что это было нечто необыкновенное, отчего люди кидаются в омут придуманных ими же иллюзий, но что заставило пересмотреть отношение к жизни в принципе, это абсолютно точно.

Живя прожектами отца, я не получала радости от жизни, которую должна была получать, ещё будучи ребёнком. Разговоры по поводу будущего, которого мы, Ленковкие, заслуживаем больше, чем кто-либо, утомили настолько, что в пору было бежать туда, где не было ничего, что могло напоминать о Гришине, о заискивающих взглядах отца, о том, кому и за сколько продать «луч смерти».

Прозрение наступило по возвращении в Москву.

— Кстати, зачем Гришину понадобилось возвращать вас в столицу? Зачем отправил в Ялту понятно, чтобы охмурять Илью. Но ведь в Ялте вы могли добиться большего, а значит, и результат мог оказаться куда продуктивнее.

Наблюдавший за разговором Рученков словно ждал подходящего момента, чтобы задать вопрос, который интересовал не только его.

— Изначально так и планировалось. Пять дней было дано на то, чтобы я, как вы выразились, охмурила объект. После чего должна была вылететь во Францию. В Париже ждала Элизабет. Лемье по поводу дня рождения жены устраивал приём.

— И?

— Гришин решил, что будет лучше, если я улечу на день — два раньше. С чем это было связано я не знаю, но то, что пошло на пользу мне, это совершенно точно.

— На пользу вам или на пользу Гришину?

— Мне, разумеется. Требовалось время, чтобы разобраться. Гришин время это мне предоставил. Четыре дня в Париже сделали своё дело. В Москву вернулась с конкретными мыслями и ещё более конкретным планом.

— И что вас к этому подтолкнуло?

— Что? — Ольга задумалась. — Одним словом выразить трудно. Произошло нечто, что заставило задуматься: «Не используют ли меня?»

Подробно объяснить трудно, но что-то внутри выключилось, чтобы дать возможность включиться беспокойству по поводу последствий деяний отца и Гришина. Страх оказаться проклятой подействовал настолько сильно, что, не давая отчёта ни действиям, ни мыслям, я начала прислушиваться к разговорам родителя с полковником.

— По-другому сказать, начали шпионить?

— Да. И надо признаться, что делала это осознанно. Хотелось выяснить, какая цель заговора и какая роль отведена мне?

Месяц ушё на то, чтобы понять, кто является кем. Разобравшись, решила поговорить с отцом в открытую.

Сказать, что разговор получился тяжёлым, означает не сказать ничего. Отец слушать не хотел о догадках, кричал, обвиняя в том, что я самовлюблённая эгоистка. Грязи было вылито столько, что начать разгребать не имело смысла.

На следующий день отец рассказал о нашем с ним разговоре Гришину.

Тот не мог оставить происшедшее без внимания и, как говорят в подобных случаях, попала овца в волчью стаю.

Это было нечто. Разъярённый до неузнаваемости полковник не только не стеснялся в выражениях, наоборот, подбирал наиболее обидные. Кем только не представлял: и продажной девкой, и Богдановской подстилкой. Основной удар приходился на то, что я предала отца, за что не будет мне прощения ни на том, ни на этом свете. Был момент, когда казалось, что ещё чуть — чуть и Гришин пристрелит меня