на лоб, и человек успокаивался. А то вбегала с пачкой свежих фронтовых газет, хотя сама читать не умела. Но знала уже, как ждут новостей солдаты.
Наша дивизия победоносно продвигалась на запад. Она освободила Чудово и получила наименование Чудовской, штурмовала Ригу, за что ей был вручен орден Красного Знамени.
Окончилась война. В марте 1946 года десятилетней Але Добролюбовой, ученице 239-й ленинградской школы, вручили медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Тогда же ей подарили куклу. Этот момент и запечатлел на снимке фотокорреспондент.
Собственно, снимок этот и послужил поводом для моих воспоминаний об Алевтине. Как-то я встретился с бывшими старшими медсестрами медсанбата Евдокией Ивановной Шепелевой и Ольгой Михайловной Рыбкиной. Говорили о войне, вспоминали общих знакомых. Евдокия Ивановна достала фронтовой альбом, и там мы увидели Алевтину.
Где Аля сейчас, никто не знал. Я написал об Алевтине в «Вечернем Ленинграде», и сразу же откликнулись несколько человек. Оказалось, что вся семья живет близко от редакции — на площади Мира.
Мария Андреевна теперь пенсионерка. Как дорогую реликвию, бережет она солдатскую книжку и другие документы военных лет — приказ, которым ей объявлена благодарность, похвальная грамота «За отличие во время боевых действий».
Рядом с солдатской книжкой — трудовая. Целая страница занята записями о благодарностях — за добросовестное выполнение производственного плана, качественное и культурное обслуживание трудящихся. Даты: 1952-й, 1954-й, 1957-й, 1960-й.
Аля — теперь Алевтина Станиславовна Константинова — работает в детском саду.
Мы встретились. Долго разговаривали. Я спросил у Алевтины Станиславовны, что ей больше всего запомнилось. Она ответила:
— Как убегала учиться в Ригу.
Медсанбат стоял под Ригой, и девочка услышала, что в городе налаживается нормальная жизнь, уже открылись школы, и ей захотелось пойти учиться. Тайком собралась — и в дорогу. Километра три прошла. А там увидели ее саперы, расспросили обо всем и вернули в часть, к маме.
Вместе с нами в разговоре участвовала дочь Алевтины Станиславовны Маринка. Она показывала фотографии Алевтины Станиславовны военных лет, и в глазах ее светилась гордость — моя мама была на фронте.
А. Белякова
Разведчик
— До вас тут хлопец, товарищ командир. Требует лично доставить к вам. Плачет, аж трясется весь.
Комбриг Хомченко недовольно повернулся к дежурному, оторвавшись от карты.
— Какой еще хлопчик? Скоро с места сниматься. И так у нас не бригада, а цыганский табор. Коровы мычат, дети плачут.
Но дежурный не уходил.
— Да не мычат, товарищ командир. Скотина, а понимает, что партизанская у нее жизнь. Да и детишки смирные. Не слыхать их.
Дежурный был прав. И Хомченко знал это хорошо. Просто он устал, да и действительно не до мальчишек ему было сейчас перед походом. А дежурный наклонился к командиру и заговорил быстро и горячо:
— Парнишка-то больно хороший. Батька под Ленинградом где-то воюет, партийный. Мать в оккупации осталась. Куда ему теперь? Парнишка ленинградский, грамотный. Можно к делу приспособить.
Хомченко сдался:
— Ну ладно, давай своего хлопчика.
Дежурный кинулся за дверь.
Через минуту перед командиром стоял щуплый мальчишка в старой залатанной кацавейке. Переступив порог землянки, он сорвал с головы шапчонку и зажал ее в левой руке. А правую вскинул и, прикладывая ее к лохматой голове, начал рапортовать по-военному:
— Товарищ командир, дяденька командир… — Видно, не знал, как следует обращаться к начальнику.
Хомченко усмехнулся:
— Ладно. Оставайся в бригаде. И запомни — под козырек берут только при головном уборе. А без шапки к уху не прикладываются. Как звать-то?
— Женя, то есть Кухаренко Евгений Николаевич.
— Ну что ж, Евгений Николаевич, куда ж мы тебя определим?
Он посмотрел на комиссара. Николай Егорович Усов предложил:
— Пока давайте в хозвзвод, пусть подучится, а потом в разведку попробуем. К Арефьеву.
Женя от радости совсем онемел. Он мял в руках злополучную шапку, словно выжимал из нее воду, и все порывался что-то сказать, но только глотал слюну, а слова где-то застревали в горле.
Дежурный, тот самый, что привел его к комбригу, нахлобучил ему шапку на макушку и повел за собой, словно боясь, чтоб Хомченко не передумал.
— Сперва поешь, а потом уж определяться будешь.
Партизанский лагерь был в тревожном ожидании похода. Всюду готовились к дальней дороге, чистили оружие, латали сапоги. Хотя одеты были кто как, но больше всего было солдатских полушубков и гимнастерок. Бригада формировалась в основном из бойцов, попавших в окружение. Попадались в полушубках и в фетровых шляпах — учителя, бухгалтера, повара, люди совсем мирных профессий…
У костров отжигали проволоку. Она извивалась красными змейками в пламени. За ней специально ходила по заданию командира целая группа и срезала телефонные кабеля.
Женя потянул провожатого за рукав:
— Дядь, а зачем они ее раскаляют?
— Чтоб мягкая была, плоты связывать. Рек-то впереди не пересчитать. Немцы нам теплоходов не подадут. А по воде пешком только Иисус Христос ходил, да и то врут все попы. Ну, а партизанам надо самим плавсредства добывать.
Костры освещали лагерь тревожным мерцанием. Великая сила — огонь. Он и враг, и друг людям. Согревает, освещает. Без костров темным и жутким был бы зимний лес. Женины братишки сгорели в избе… Фашисты подожгли ее. Рассказывали потом, что шестилетний Олежка плакал и просил солдата в черной каске:
— Дяденька, не надо, дяденька, не надо…
Женя зажмурился и застонал от боли. Если бы он там только был. Он бы убил того фашиста, защитил бы малышей. Может, попадется ему еще тот самый. Эх, узнать бы, какой он. Теперь-то уж он им отомстит. Теперь он боец, партизан. Хватит, поревел от бессилия. Женя вспомнил фашистского летчика, его муравьиную голову, затянутую в кожаный шлем. Как он лениво выбирал себе жертву, направляя самолет на колонну беженцев. Все бегут. Матери на детей падают, чтобы прикрыть их своим телом… Нет, теперь уж этого не будет. Теперь фашисты получат за все. Он будет мстить до последнего, как тот комбат, о котором Женя часто вспоминал.
Это было в самом начале войны. На околице деревни стояла артиллерийская батарея. Со всех сторон ее окружили фашисты.
Но с какой-то исступленной яростью артиллеристы, с перевязанными кое-как ранами, посылали снаряд за снарядом, уже отлично понимая, что живыми им не вырваться. Наконец остался всего один. В петлице изодранной гимнастерки, как капля крови, блестела рубиновая «шпала». Это был командир. Гитлеровцы орали уже где-то совсем рядом. И тогда комбат крепко выругался, поднял пистолет и выстрелил себе в висок. Он качнулся, но не упал, а, привалившись к орудию, остался стоять лицом к врагу. Тяжелый
