— то было бы злостным попранием приличий, поэтому почетный эскорт — всадники с колхозного конного завода примчались вскачь одни, спрыгнули с жеребцов и в сей же час потребовали водки. Управлять жеребцами, мол, разрешается и в подпитии, чем всадники отличаются от несчастных заморышей — владельцев автомашин.
— Наконец-то стало весело, как водится на поминках! — радуются женщины, обмывавшие покойника. — Мертвец это заслужил.
Увидев меня, Сонэла от радости завизжала и бросилась на шею.
— Пичо, чучело! Куда ты делся, что с тобой случилось? Ох ты мой Пичо! Моя собачья голова, мой братик белый.
Сонэла льнет ко мне, а за ее спиной стоят усач в красном джемпере и обе молодые цыганки.
— Это мои двоюродные сестры Данделе и Нотеле, — говорит она. — А это Ларше. Он нас всех троих прокатил туда и обратно на «Альфа Ромео». Восемьдесят километров в час, чуешь!
— Девяносто пять, — поправляет усач, щелкает каблуками и представляется: Витус Ларше, помощник начальника Цесисского приемного пункта «Утильсырье».
A-а, теперь я смекаю, откуда у него такая машина: из сэкономленных материалов!
Когда Сонэла поостывает, шепчу ей:
— Хочу с тобой поговорить наедине, пока не начался пир.
Она заводит меня в комнату сестриц и тотчас бросается в мои объятия.
— Пичо, милый! — задыхается она.
Мир уходит из-под ног. Меня охватывает непередаваемое ликование. Забыты все неприятности, муки ревности. Вижу только смуглое личико Сонэлы, ворошу блестящие черные пряди, целую. Сонэла воркует:
— Я твоя лесная дева кешалия… Ищи меня, Пичо!
Проходит по меньшей мере минут двадцать, пока мы приходим в себя и мне удается склонить ее к серьезному разговору.
— Мы ведь поедем вечером в Ригу, Пичо? — спрашивает она. — Где ты оставил свой «Москвич»?
— А ты бы любила меня, если б у меня никакого «Москвича» не было бы? — спрашиваю.
— Ты большой шутник, Пичо, — говорит она. — Крестная хоть накормила тебя?
Не могу найти интонации, которая заставила бы Сонэлу вернуться к действительности.
— Ты должна знать, Сонэла: отец выгнал меня из дому!
Она распахивает глаза:
— Как выгнал! Куда отец может выгнать?
— Я сам ушел…
Тут она посерьезнела, стала какая-то странная.
— Это значит — у тебя больше нет дома? Где же ты живешь?
— Добрые люди сдали клетушку на лето. Недалеко отсюда в колхозе… Поселимся временно там и заживем вдвоем. Как кешалия и джунклануш. По утрам тебя будет поднимать кукушка, и ты будешь летать на паутине, — пытаюсь шутить я.
— «Москвич» хоть у тебя остался? — спрашивает она.
— Золотце, лично мне «Москвич» никогда не принадлежал. Машина отцовская. Я надеялся, что он нам подарит ее, когда мы поженимся… Теперь это отпадает… Не будем убиваться из-за таких мелочей, — говорю. — Ведь главное — любовь. На жизнь нам хватит. После присуждения большого приза я теперь известный на всю республику композитор.
— Композитор! — издает стон Сонэла.
Она встает, окидывает меня взглядом, исполненным беспредельного отвращения, и еще раз повторяет:
— Композитор!
Затем валится на постель, зажимает рот подушкой и начинает выть. Именно — выть… Страшно слушать. Сори Мороска на кладбище, ей-богу, выла приличней.
Бедная Сонэла оплакивает гибель своего короля…
Хочу успокоить, пытаюсь погладить, а она как даст ногой!
В дверь стучит крестная.
— Идите! Все уже сидят за столом.
Сонэла успокаивается, находит пудреницу и долго прихорашивается у зеркала, освежает лицо и покрасневшие веки.
— Пошли! — говорит она, не глядя на меня. — За столом ты сядешь напротив. Никому ничего не рассказывай, все остается по-старому. Сказка продолжается: у тебя «Москвич», в особняке ремонт и так далее! — она разражается хриплым смехом.
«Сонэла примирилась с судьбой, — думаю я, — значит, порядок, переедем в наш замок в «Клетскалнах».
Когда мы выходим во двор, под навесом полно людей. Тесно прижавшись друг к другу, поминальщики пьют, едят и во весь голос превозносят покойного, будто он сам сидит в толпе. Таков, мол, обычай. Чуть мертвяк под землю, нужно забыть про горе и пуститься в пляс. Те самые бабы, которые у кладбищенской стены так горько стенали, теперь визжат, словно резаные, хлещут водку и дымят трубками.
— Сперва вы оба должны подойти и поздороваться с Сори Мороской, — говорит крестная. — С сегодняшнего дня она — «пхури дай».
Королева сидит на другом конце стола. Огромная туша мяса пыхтит и кряхтит. Подает нам два толстых пальца и бормочет, тряся двойным подбородком:
— Прехмабсхмбрмхдн!
— Она говорит, что рада приветствовать тебя в день похорон своего мужа, — объясняет Сонэла.
Согласно придворному этикету отвечаю:
— Я тоже рад приветствовать «пхури дай» в день похорон ее мужа.
Аудиенция окончена.
Идем искать свои места. Сонэла сажает меня между Данделе и Нотеле. Сама обходит стол с другой стороны и садится рядом с Ларше. Они оба теперь сидят напротив меня. Ларше тотчас спешит наполнить мой стакан водкой.
— Водку я не пью, — говорю, — спасибо.
— Как же ты ее вовнутрь запихиваешь?
Этот хорек обращается ко мне на «ты»!
— Налей мне, Витус, — просит Сонэла. — Вместо него.
— В какое такое место ему налить? — словно не понимая, по-идиотски скалится Ларше.
Сидящие рядом заливаются смехом.
Меня охватывает гнев. Притащился сюда на потеху цыганам. Они чувствуют, что не умею защищаться, и начинают прохаживаться на мой счет и подтрунивать, пристают все больше и больше, особенно Ларше и еще двое с конного завода.
— Ты ничего собой — красавчик, ей-богу! Прямо картинка. Знать, в маму уродился…
— И богат! — подхватывает Сонэла. — Ремонтирует дом и «Москвич».
— Картинка, картинка.
— Картинка завтра женится на Сонэле, тебе-то что? — кричит Нотеле — невеста Ларше.
— Не женится, если достану лучше, — отвечает Сонэла.
— Где ты достанешь лучше? — дурачится Ларше. — Картинка ведь, картинка!
Сонэла пьет рюмку за рюмкой, щеки ее пылают. Вдруг она заявляет, что будет танцевать.
— Эй, музыканты!
Во дворе на бочках сидят двое со скрипками, один с гармошкой. Музыканты не заставляют себя просить дважды, размахиваются и давай наяривать «У прекрасного голубого Дуная». Никак, сами там побывали.
Сонэла хватает Ларше за руку и тащит на середину двора.
— Идем!
— Первый танец он обещал мне! — кричит Нотеле. Но ни Ларше, ни Сонэла не слушают и пускаются вовсю прыть. Сонэла кружится в вальсе так быстро, что юбка ее взметывается и полыхает красным пламенем, обнажая прекрасные икры.
У меня сердце готово из рта выскочить.
Когда из-под навеса выходит еще несколько пар, Нотеле сверкающими глазами поворачивается ко мне:
— Слушай, картинка! Пошли мы тоже! Она змея подколодная! Ты поймешь это, лишь когда женишься. Но будет поздно.
Танцор я неважный, поэтому отдаю себя в руки Нотеле, пусть водит меня по волнам Дуная. Двор полон обглоданных овечьих костей, булыжник неровный. Слот-кнувшись в одном из углов,
