Никто даже не пытался меня к чему-то приспособить. Я оставался навязчивым поклонником. Они сказали, что не могут мне платить, а я не мог позволить себе работать бесплатно. – Рапф.
Работа в офисе бродвейского продюсера тоже не принесла ни материального (прожить на пятнадцать долларов в неделю немыслимо), ни морального удовлетворения: Рапф счел нью-йоркский театр еще более «коррумпированным», чем Голливуд. От судьбы не убежишь: Рапф вернулся на «фабрику грез».
Большинство его коллег даже не пытались найти путь, альтернативный Голливуду.
Я чувствовал, что могу быть одновременно богатым и святым. Могу писать сценарии, зарабатывать уйму денег, а еще быть коммунистом. – Уолтер Бернстайн.
Магнатам было важно лишь то, как сценаристы – хоть красные, хоть какие – делают свое дело, а делали они его хорошо и получали по заслугам. Самый дорогой сценарист Трамбо стоил четыре тысячи долларов в неделю, а его средний гонорар за сценарий составлял 75 тысяч.
Трамбо, кажется, не посещала и тень мысли, что события 1936 года, когда его уже «навечно» занесли в черные списки, могут повториться. Все заработки он безоглядно тратил. Даже оказавшись банкротом, не терял уверенности в том, что неприятности преходящи, и – до поры до времени – не ошибался.
Особенно счастливыми были для него 1938–1939 годы: его имя появилось в титрах восьми фильмов, театры ставили его пьесы, а главное, он счастливо женился на 22-летней официантке Клео Финчер. Сватался Трамбо в манере, противной всем принципам коммунистической морали.
Еженощно на протяжении четырнадцати с половиной месяцев посещая драйв-ин, где работала Клео, Трамбо так и не завоевал ее любовь – только доверие: от отчаяния он взялся было писать статьи о бесправном положении официанток. Когда Клео поведала, что собирается замуж, Трамбо нанял самого дорогого частного сыщика, повелев уличить счастливого соперника хоть в чем-нибудь. Ему повезло: соперник оказался двоеженцем. То ли безутешная, то ли разъяренная Клео сказала Трамбо «да». В их счастливой паре именно она воплотит моральный ригоризм, ассоциирующийся с коммунистами.
Бесси описал 320-акровое ранчо, купленное Трамбо в мае 1938-го за 80 тысяч (в конце 1940-х его придется продать за 45):
Вечерами прожектора освещали гигантские сосны, а обширная низина рядом с домом, оказывается, была вырыта бульдозерами: они отвели русло горного потока, соорудили запруду и создали искусственное озеро, предназначенное для купания троих детей Трамбо и его жены Клео (сам Далтон плавал редко). ‹…› Обычно он большую часть времени писал в ванне, сидя в ней, скрестив ноги, за письменным столом особой конструкции. Вода равномерно прибывала и убывала, так что ее температура не менялась; на этом же столе стояла внушительных размеров чашка, всегда полная кофе.
Трамбо держал двух коров, двух свиней, четырех лошадей, не говоря о собаках и коте Гомере. В апреле 1944-го он купил еще и дом в Беверли-Хиллз за 55 тысяч: трое слуг, теннисный корт, бассейн, фруктовая роща.
[Дом отца] выглядел совсем как Тара в «Унесенных ветром»: колонны и все такое. – Кристофер Трамбо.
Из числа гостей Трамбо лишь реакционера Флеминга посетило недоброе предчувствие. Иначе зачем бы он дал хозяину совет, как застраховать себя на черный день: дойди до самого конца твоего огромного поля, выкопай десятифутовый колодец, накрой его и оставь в крышке ма-а-аленькое отверстие; в первый день кинь туда один доллар, во второй – два, ну и так далее.
Трамбо принял совет за шутку.
Дороти Паркер, поймав наконец удачу в Голливуде (за пятнадцать лет ее заработки составят полмиллиона), немного обезумела. За одну только неделю 1934 года она заказала в Нью-Йорке белье ручной работы от Emmy Maloof (628 долларов 45 центов), в Лондоне – духи от Cyclax (80 долларов 3 цента), шляпку от Bullocks Wilshire (86 долларов 36 центов), и еще кружева, и еще шляпки, и еще, и еще, и еще. Ничего не только страшного, но даже экстравагантного в этом нет. Смущает одно – в том же году Паркер объявила: «Я – коммунистка».
Как ни банально это прозвучит, дозволив себе стать такими коммунистами, большинство из них рисковали творческими потерями. Некоторые даже отдавали себе в этом отчет. Бесси, заключив голливудский контракт, простится с Нью-Йорком «лебединой песней» на страницах New Masses:
Получив возможность ‹…› попытать силы в кино, я, так сказать, сам себя проверял. Поэтому хочу предупредить вас заранее, что если в будущем вы увидите на экране какие-нибудь из ряда вон скверные картины, то можете смело считать, что это я приложил к ним руку. ‹…› Всеобщее неприязненное отношение к Голливуду распространялось даже на тех, кто был на самых что ни на есть скромных ролях, и радикальный писатель, «продавшийся» Голливуду, как это сделал я, был таким подонком, какого, вероятно, не сыскать от Атлантического до Тихого океана: он был «голливудской шлюхой».
Статус «шлюхи» Бесси, ветерана Испании, не смущал, как и создание «из ряда вон скверных картин».
Когда Биберман, отсидевший в тюрьме и изгнанный из профессии, получил в 1953-м шанс снять независимый, открыто коммунистический фильм «Соль земли», его истерзал страх, что за годы в Голливуде он «разучился рассказывать о реальных людях в реальных ситуациях».
Страхи Бибермана были напрасны: он снял шедевр. Но, возможно, он был исключением из правил, а его коллег Голливуд «искалечил»: в конце концов, никто из них не снял свою «Соль земли». Впрочем, и шанс снять ее им не выпал.
Биберман, Трамбо, многие достойные люди смогли пожертвовать условным бассейном, но не поступиться принципами. Но не меньше было и тех, кто – представив себе расставание с вожделенными благами – предал своих товарищей. На словах все тяготились золотыми кандалами, но избавиться от них – пока все не зашло слишком далеко – не спешили даже те, кто в решающий момент между бассейном и тюрьмой выберет тюрьму. В конце войны документалист Лео Гурвиц обратился к единомышленникам с идеей создать некий кинокомитет для производства радикальных фильмов. Идеалиста поддержал один Лоусон. Мальц хмыкнул: «Экономический нонсенс».