— Души вообще нет, — сказал хирург, стажирующий его. — Все это в голове.
— Кто-нибудь должен сказать об этом кардиналу.
— Кардинал это знает.
— Любая мысль, даже вот эта вот мысль — всего лишь электрическое взаимодействие молекул.
— Но есть мысли хорошие, а есть плохие, — возразил Леон Шумахер, — поэтому давайте-ка работать. Вы никогда не служили во флоте с человеком по имени Ричард Никсон? Он говорит, что знает вас.
— Нет, не служил.
— Он хочет прийти и удостовериться.
— Я не служил во флоте. Пожалуйста, не пускайте его ко мне.
— Вы когда-нибудь играли на альт-саксофоне в джаз-оркестре?
— Нет.
— Вы когда-нибудь служили в армии вместе с Солдатом в белом?
— Дважды. А что?
— Он сейчас этажом ниже. Он хочет, чтобы вы к нему заглянули поздороваться.
— Если он смог сказать вам об этом, то это не он.
— Вы когда-нибудь служили в армии с человеком по фамилии Рабиновиц? — спросил Деннис Тимер. — Люис Рабиновиц?
Йоссарян покачал головой.
— Что-то я такого не помню.
— Значит, я, вероятно, неправильно понял. А с человеком по имени Сэмми Зингер, его приятелем? Он говорит, что жил на Кони-Айленде. Он думает, что вы можете помнить его по армии.
— Сэм Зингер? — Йоссарян сел. — Конечно, это хвостовой стрелок. Невысокий парнишка, маленький, худой, с вьющимися черными волосами.
Тимер улыбнулся.
— Сейчас ему под семьдесят.
— Он тоже болен?
— Он приятель пациента, которого я лечу.
— Попросите его заглянуть ко мне.
— Привет, капитан, — Зингер пожал протянутую ему Йоссаряном руку. Йоссарян, радуясь этой встрече, оценивающе разглядывал Зингера — тот был невысок ростом, с добродушного лица смотрели его карие, чуть навыкате глаза. Зингер фыркнул. — Рад снова вас видеть. Я вас вспоминал. Доктор говорит, что с вами все в порядке.
— Вы располнели, Сэм, — добродушно сказал Йоссарян, — немного сморщились и, может быть, стали чуточку выше. Вы были кожа да кости. И здорово поседели, а волосы у вас поредели. Да и у меня все то же. Расскажите-ка мне о себе, Сэм. Что происходило за последние пятьдесят лет? Есть какие-нибудь новости?
— Зови меня Сэмми.
— А ты меня Йо-Йо.
— У меня, пожалуй, все в порядке. Жена умерла. От рака яичников. Так что я сейчас как бы беспризорный.
— А я два раза развелся. Я тоже беспризорный. Наверно, мне придется жениться еще раз. К этому я привык. Дети?
— Одна дочь в Атланте, — сказал Сэмми Зингер, — а другая в Хьюстоне. И внуки есть, уже в колледже. Не хочу усложнять им жизнь заботами обо мне. У меня есть лишняя спальня на тот случай, если кто из них приедет. Я долгое время работал в журнале «Тайм», но не репортером, — многозначительно добавил Зингер. — Я сделал неплохую карьеру, хорошо зарабатывал, а потом меня отправили на пенсию, чтобы для пользы журнала влить в него молодую кровь.
— А теперь эта контора на ладан дышит, — сказал Йоссарян. — Я теперь работаю в бывшем здании «Тайм-Лайф» в Рокфеллеровском центре. Окна выходят на каток. Ты там бывал?
— Конечно, — сказал Зингер, на которого нахлынули теплые чувства. — Я помню этот каток. Я там неплохо проводил время.
— Теперь это новое здание «М и М», там разместилось «Партнерство М и М и Милоу Миндербиндер». Помнишь старину Милоу?
— Конечно. — Сэмми Зингер рассмеялся. — Он нас неплохо кормил, этот Милоу Миндербиндер.
— Вот уж точно. Я жил, как раньше мне и не снилось.
— И я тоже. Потом говорили, что именно он тогда и бомбил нашу эскадрилью.
— И это тоже его работа. Вот еще одно из противоречий капитализма. Это смешно, Зингер. Последний раз, когда я лежал в больнице, откуда ни возьмись появился капеллан, чтобы повидаться со мной.
— Какой капеллан?
— Наш капеллан. Капеллан Таппман.
— Конечно. Я знаю этого капеллана. Тихий такой, да? Он чуть с ума не сошел, когда те два самолета столкнулись над Специей, в одном был Доббс, а в другом — Хьюпл, и Нейтли и все остальные погибли. Помнишь эти имена?
— Я их всех помню. А Орра помнишь? Он жил со мной в одной палатке.
— Я помню Орра. Говорят, он на плоту добрался до Швеции после вынужденной посадки после Авиньона, как раз перед тем, как нас отправили домой.
— Я как-то ездил в Кентукки и видел его там, — сказал Йоссарян. — Он работал подсобником в супермаркете, и нам особо нечего было сказать друг другу.
— Я был в том самолете, когда мы совершили вынужденную посадку после первого полета на Авиньон. Он сделал все, что требовалось. Помнишь тот случай? Я был на плоту с башенным стрелком, сержантом Найтом.
— Я помню Билла Найта. Он мне все рассказал про тот случай.
— В тот раз ни один из наших спасательных жилетов не надулся, потому что Милоу забрал все баллончики с двуокисью углерода, чтобы приготовить лимонад к мороженому для всех вас в офицерской столовой. Вместо баллончиков он оставлял записки. Ох, уж этот Милоу. — Зингер усмехнулся.
— Ведь вам, солдатам, тоже давали лимонад по воскресеньям, да?
— Да, давали. А потом, ты говорил, перед вторым вылетом на Авиньон он забрал весь морфин из пакетов первой помощи. Это что, правда?
— Он и это сделал. И тоже записки оставил.
— Значит, он торговал наркотиками?
— Мне это не удалось узнать. Но вот чем он точно торговал, так это яйцами, свежими яйцами. Помнишь?
— Я помню эти яйца. Мне сих пор не верится, что яйца могут быть такими вкусными. Я их часто ем.
— Пожалуй, я тоже начну, — решил Йоссарян. — Ты меня убедил, Сэмми Зингер. Теперь уже нет смысла волноваться из-за какого-то там холестерина, да?
— А ты помнишь Сноудена, Ховарда Сноудена? В том авиньонском полете?
— Сэм, разве я могу это забыть? Я бы израсходовал весь морфин из пакета первой помощи, когда увидел, как он страдает. Этот херов Милоу. Как я его проклинал. Теперь я с ним работаю.
— Неужели я тогда все время терял сознание?
— Так мне казалось.
— Теперь это кажется смешным. Ты был весь в крови. А потом и все остальное. Он не прекращал стонать. Ему было холодно, да?
— Да, он говорил, что ему холодно. Что он умирает. Я был не только в крови, Сэмми, в конце я еще был и в собственной блевотине.
— А потом ты снял с себя всю одежду и какое-то время отказывался одеваться.
— Меня тошнило от военного мундира.
— Я видел, как ты во время похорон сидел на дереве, голый.
