Человек вернулся! Он быстро помог нам влезть в машину и велел водителю ехать.
Минут через пятнадцать мы остановились перед домом, стоявшим чуть поодаль от шоссе. Это был квадратный белый цементный дом с плоской крышей. Подъездная дорога, огибая его, вела во двор, где лаяла грязная дворняжка и бегали по снегу полуголые, босоногие дети.
Всюду сушилось белье – замерзшими, причудливыми фигурами оно свешивалось с древесных суков, болталось на столбах и в оконных рамах.
Женщины и дети, сгрудившись, рассматривали нас. Женщины были хмурые, некрасивые, с огромными носами. Очень высокие, в своих курдских костюмах они казались необъятными, этот эффект усиливался за счет огромных турнюров, превосходивших размерами мои. Они глядели на нас с подозрением, уперев руки в бока. – Живо! – сказал «человек, который вернулся». Он обвел нас вокруг дома, и через черный ход мы вошли в прихожую. Тут несколько женщин жестом велели нам разуться. Усталость и страх брали свое. Я вдруг утратила ощущение реальности.
Женщины и дети продолжали таращить на нас глаза, пока мы стаскивали обледеневшие, облепленные грязью башмаки. Нас проводили в большую, холодную, пустую комнату. Какая-то женщина жестом велела нам сесть.
Мы опустились на жесткий, грязный пол и не без настороженности, молча воззрились на особу, которая в свою очередь не слишком-то дружелюбно смотрела на нас. Единственным, что нарушало однообразие голых беленых стен, были два оконца, забранные металлическими прутьями, и фотография мужчины, скуластого курда в меховой шапке наподобие русской.
Одна из женщин разожгла огонь и вскипятила чай. Другая предложила нам несколько кусков черствого, смерзшегося хлеба. Третья принесла одеяла.
Мы плотно в них завернулись, но не могли унять дрожь.
Интересно, о чем думают эти женщины? О чем говорят друг с другом на непонятном курдском диалекте? Знают ли они о том, что мы американки? Неужели курды тоже ненавидят американцев? Или мы союзники в общей борьбе против засилья шиитов?
«Человек, который вернулся» молча сел рядом с нами. Я понятия не имела, как теперь будут развиваться события.
Через некоторое время в комнату вошла еще одна женщина – такого гигантского турнюра, как у нее, я еще не видела. С ней был мальчик лет двенадцати. Она приблизилась к нам, что-то отрывисто сказала мальчику и жестом велела ему сесть рядом с Махтаб. Он повиновался и взглянул на женщину, смущенно хихикнув. Женщина – по моим предположениям, его мать – стояла над нами как часовой.
Мне стало жутко. Что происходит? Разыгрывавшаяся сцена была настолько странной, что я начала впадать в панику. Перебежчица в этой далекой стране, беспомощная заложница во власти изгоев ее жестокого общества, я беззвучно взывала о помощи. Неужели это происходит на самом деле? Как могла нормальная американка оказаться в столь дикой ситуации?
Я знала как – я вспомнила. Махмуди! Я видела его самодовольный оскал среди теней, пляшущих на стене. Огонь его глаз – когда он избивал меня и ударил Махтаб – мерцал в керосиновой горелке. Голоса курдов стали громче – они поглотили злобные, визгливые выкрики Махмуди.
Махмуди!
Махмуди вынудил меня на побег. Я должна была спасти Махтаб. Но, Боже, подумала я, если с ней что-нибудь случится…
Может, здесь зреет заговор? Не собираются ли они похитить Махтаб? Кто этот мальчик и его властная мать? Не выбрали ли они Махтаб ему в невесты? Минувшие полтора года убедили меня в том, что в этой непредсказуемой стране все возможно.
Неужели же ради этого?! – кричала я про себя. Не дай Бог, если ее продали или заключили на нее какое-нибудь пари! Уж лучше бы я оставалась в Иране до конца своих дней. Как я могла обречь Махтаб на такое?
Я постаралась успокоиться, внушить себе, что все эти страхи не более чем темные фантазии воспаленного мозга, результат усталости и стресса.
– Мам, мне здесь не нравится, – прошептала Махтаб. – Давай уйдем отсюда.
От этих слов мне стало еще страшнее. Значит, и Махтаб почувствовала неладное.
Время от времени мальчик егозил рядом с Махтаб, но женщина – его мать? – грозно на него взглянула, и он замер на месте. По другую руку от меня молча отдыхал «человек, который вернулся».
Мы просидели так с полчаса, прежде чем в комнату вошел еще какой-то мужчина, вокруг которого поднялась невообразимая суматоха. Ему сразу же был подан горячий чай и хлеб. Женщины постоянно следили за тем, чтобы его стакан оставался полным. Он сидел на полу в другом конце комнаты, не обращая на нас никакого внимания. Из складок одежды он извлек рулон папиросной бумаги и начал скручивать папироску, начинив ее чем-то белым. Марихуаной, гашишем, опиумом? Я в этом не разбиралась, но одно могла сказать точно – не табаком.
Внезапно я узнала этого человека! Его фото висело на стене. Безусловно, в доме владычествовал он. Неужели все эти женщины его жены? Я что, покинула одно мужское общество ради другого, где мужской шовинизм еще сильнее?
– Когда мы уйдем? – прошептала Махтаб. – Мне здесь не нравится.
Я взглянула на часы. Наступал вечер.
– Я не знаю, чего ждать, – шепнула я в ответ. – Будь готова ко всему.
Постепенно в комнате стало темно. Кто-то зажег свечу, и ее маленькое, колышущееся пламя в сгущавшемся сумраке придавало царившей здесь обстановке еще более сюрреалистический характер. Под мерное, убаюкивающее гудение керосиновой горелки мы погрузились в транс.
Так прошло около четырех часов – мы настороженно следили за незнакомыми мужчинами и женщинами, которые не менее настороженно наблюдали за нами.
Это тягостное противостояние наконец было нарушено собачьим лаем, возвестившим о чьем-то приближении. Все, кто был в комнате, повскакивали на ноги – в напряженном, тревожном ожидании.
Через несколько минут в дом бесшумно вошел старик. На вид ему было около шестидесяти, но я могла лишь предполагать. Жизнь в этой стране полна тягот, и кожа на лицах увядает рано. На нем была одежда цвета хаки – вероятно, старое военное обмундирование, – меховая шапка и грязно-оливковая полувоенная куртка. Глава дома что-то сказал нам, видимо, представил старика.
– Салям, – или что-то в этом роде пробормотал старик.
Быстро обогрев руки над керосинкой, он засновал по комнате, болтая со всеми по очереди. Он был живой, энергичный, деятельный.
Одна из женщин принесла ворох одежды и жестом велела мне снять с себя курдский наряд – я осталась во всем своем. Затем она помогла мне облачиться в четыре других платья, слегка отличавшихся от предыдущих. На этих турнюры были больше – по-видимому, традиция здешних мест. Когда женщина закончила меня обряжать, я была так плотно упакована, что с трудом могла двигаться.
Во время переодевания старик нетерпеливо сновал по комнате. Как только я была готова, он жестом подозвал нас с Махтаб к двери в маленькую прихожую, где остались наши башмаки. Он что-то сказал, и одна из женщин задула свечу – комната погрузилась в темноту, рассекаемую лишь слабым миганьем керосиновой горелки. Он приоткрыл дверь – ровно настолько, чтобы протянуть руку и взять нашу обувь. Затем тихо и быстро ее закрыл.
