Вруша по воду ходил, В решете воду носил, Помелом в избе метал, Медведя за уши держал…
К правлению колхоза раскачистой походкой, – служил в морской пехоте, – весело насвистывая, подчалил Илья Громобой; бригадир по теплу был в полосатой майке, вроде тельняшки-безрукавки, в голубом берете, кирзовых сапогах и с гармонью под мышкой.
– Здорово, Мартемьян Иваныч! – бригадир пожал старикову руку.
– Здоровеньки булы, Громобоюшко!
Бригадир с добродушной усмешкой крутанул пальцем у виска:
– Ты чего, дед, уже того, сам себе байки заливашь?..
– Зубам брякам, не скучам, – подмигнул дед Бухтин. – Бают, даже мухи мрут от скуки.
Бригадир умостил гармонь на лавку и, осуждающе покосившись на конюха, усмехнулся:
– Тут, паря, пошла жись – помирай ложись, а тебе всё хиханьки да хаханьки. Впору за кулаки хвататься. А ты зубами брякашь, бухтины[170] заливашь, верно, что дед Бухтин.
Конюх, вздохнув, помотал головой:
– Не-е, Громобоюшко, любит русский мужик потешить душеньку весёлой байкой даже о лихую пору. Да… Чтоб не спеклась душа в унылости… Не всё же, паря, слезьми уливаться, кулаками махаться… Да и беда со смехами посильна… Ты, Ильюха, лучше погляди, чо наш присидатель утворил, – конюх ткнул пальцем на вывеску, прилаженную к штакетнику, где на фоне полосатого американского флага было жирно выведено: «Скотоводческий колхоз имени Алена Даллеса».
Бригадир читал и перечитывал, почёсывая затылок, качая головой. А тем временем к правлению колхоза топал Борька Обалдуй… походочка, что в море лодочка… и в руках козла болтался махонький магнитофончик; а рядом, лихо накручивая стегном, плыла коза Ада, туго затянутая в джинсы и оранжевую футболку со знаком молнии на животе, как на столбах высокого напряжения, и надписью «Не влезай – убьёт!»
У Борьки Обалдуя и Ады козьи лишь головы с рогами да задние копыта; прочее – человечье. Лоняшним летом Агдам Фрейдович Бухло, колхозный ветеринар, по американской инструкции оскотинивал собутыльника, чтобы потом оскотинить колхозников, но собутыльник не оскотинился – ночью, когда Агдам Фрейдович метался в хмельном бреду, забрал четверть со спиртом и смотался. По той же американской бумаге ветеринар, по кличке Конский Врач по женским болезням, приступил к очеловеченью скотины: козла Борьку, козу Дерезу и козу Аду обращал в людей, но тут из Америки подкинули гуманитарного спирта, Конский Врач принял лишка на грудь и спутал молекулы, отчего у скотины передние ноги, туловище вышли человечьи, а головы и задние ноги – скотские. Но болтали, ели, пили, опять же, по человевечьи… Не вполне очеловеченная скотина попервости страдала… к одному бы уж краю… а потом вжилась в безобразные облички.
– Тонкий шрам на любимой попе, рваная рана в моей душе… – напевал Борька Обалдуй, подходя к правлению колхоза, а коза Ада, приникая к козлу, нежно подпевала:
– Я тонкая твоя веточка, я твоя любимая девочка, я девочка твоя ненаглядная, а любовь у нас шоколадная…
Приметив возле правления бригадира и конюха, козёл Борька, обернувшись к Аде, прижал палец к губам:
– Нишкни, Ада! Послухаем, кого чума красно-коричнева супротив демохратов удумала.
Коза Ада, отмахнувшись, опять запела:
– С демократами гуляла – мальчики угарные: расплатилися со мною чеками товарными… Брось ты, Боб, это чмо… лохи… лучше оттянемся. Косячок забьём… Человек с Юга прикатил… Анаша Героиныч… Крутую травку подогнал… Бабки есть?
Козёл Борька свирепо глянул на Аду:
– Поддувало прикрой, имануха… Послушаем, чо мужики удумали…
