И была еще одна причина, по которой Эмили, сидевшая сейчас за столом в светлой, совершенно преобразившейся худ-хаусовской кухне и взиравшая на мужа чуть загадочно, с любовью и спокойным, милосердным пониманием, была намерена и дальше ограждать себя от всех кошмаров. (Старый дощатый стол перекочевал в гараж, клетчатые скатерти уехали в «Оксфам». Теперь на кухне стоял белый круглый стол скандинавского производства, с термостойким покрытием, и вокруг него шесть белых стульев. От бывшего патриархального полумрака ничего не осталось.) Сегодня она была на приеме, и врач подтвердил ее подозрение: она беременна. И как только он это сказал, Эмили вдруг окончательно уверилась в том, что и с Люкой будет все в порядке. Он вылечится, вернется домой, и все они заживут счастливо и прекрасно. Она еще не сообщала радостную весть Блейзу, пока только с удовольствием представляла, как она это сделает. Как он будет волноваться, девочка или мальчик, и убеждать ее, что девочка лучше!.. Впервые в жизни Эмили Макхью смотрела в будущее – и оно расстилалось перед ней безбрежной золотой равниной.
– Moules?[31]
– Нет.
– Что, не любишь морепродукты?
– Нет.
– Тогда, может, что-нибудь из яиц? Яйца «морней» не хочешь? Или timbale de foies de volaille?[32] Авокадо? А как насчет копченого лосося? Quenelles de brochet?[33] Все-таки серьезный обед не игрушка, нельзя же совсем без рыбы. Или ты предпочитаешь копченую форель?
– Выбирайте, – сказал Дэвид.
По его щеке скатилась слеза, он медленно поднял руку и смахнул ее. Эдгар проследил за его жестом и вернулся к меню.
– Давай-ка мы с тобой начнем с копченой форели. Да, так и сделаем. Потом… Здесь у них отличный poulet sous cloche[34], но, может, лучше все-таки мясо? Возьмем один «шатобриан» на двоих. Или пирог с дичью? Нет, я тоже думаю, что нет. Эй, метрдотель! Так. Одну минуточку, сейчас мы посмотрим… Пожалуйста, «Граахер Химмельрайх»… Только «Шпэтлезе»?[35] Нет, он в том году был сладковат, для начала обеда это не годится. Ну, тогда… ага, тогда «Поммар» шестьдесят четвертого года. Превосходно. Все, благодарю вас, мы готовы сделать заказ.
– Вы сегодня везете Монти в Мокингем? – спросил Дэвид.
– Да. Не сердись на Монти.
– Я не сержусь. Просто он меня разочаровал.
– Потому что не захотел с тобой серьезно разговаривать?
– Ему, по-моему, на все плевать. Он вообще как будто неживой.
– Неживой – он? Нет, тут ты ошибаешься.
– Ну, будто у него ни на что нет сил.
– Возможно, у него сейчас нет сил на тебя. У каждого из нас свой Монти, и он иногда разочаровывает нас, но боюсь, тут мы сами виноваты, потому что начинаем слишком много от него хотеть. Поверь, Монти любит тебя гораздо больше, чем тебе кажется.
– Мне кажется, он никого не любит… Простите.
– Просто он сознает, что в данный момент не может тебе помочь. Это, если хочешь, скромность своего рода. Некоторые живут тем, что помогают другим людям. Это их в каком-то смысле поддерживает: ведь помощь дает им власть над людьми. Но Монти такая власть не нужна. Возможно, потому, что при желании он мог бы иметь ее в избытке.
– Мне кажется, эта скромность ему не идет, – сказал Дэвид. – Я не хочу, чтобы Монти был скромным.
– Понимаю. Каждый из нас не хочет, чтобы его Монти был скромным. Нам всем нужно, чтобы он был гордым. Вот только нужно ли это ему? Хотя ты с ним еще не раз увидишься, и очень скоро – как только начнешь приезжать в Мокингем. Словом, Монти у тебя еще будет.
Эдгар пригласил Дэвида не только в Мокингем. Он также предложил ему съездить вместе с ним в Британскую школу в Афинах. При желании, сказал Эдгар, можно будет поучаствовать в раскопках в Пелопоннесе, там археологи уже откопали великолепный торс Федима и прекрасную чашу, расписанную самим Дурисом. Но ничто не помогало: смерть матери оказалась для Дэвида слишком страшным ударом, он ежечасно чувствовал, что не может, не сможет его пережить. По сравнению со смертью даже бесстыдно поспешная женитьба его отца, даже эта женщина, которая вселилась в Худ-хаус и тут же принялась все в нем менять и уродовать, – все это были сущие пустяки. У Дэвида было такое чувство, будто он пребывает в некоем физически невозможном состоянии, будто он оптический обман или, к примеру, что-то огромное и растопыренное – а кто-то тянет и тянет его изо всех сил, пытаясь протащить сквозь узкую трубу. Ничто не помогало. Впрочем, Эдгар, возможно, чуть-чуть помогал.
– Не плачь, – сказал Эдгар. – Возьми себя в руки. Попробуй мозельвейн и скажи мне, что ты о нем думаешь.
– Какая разница. По мне, все вина одинаковы.
– Нет, не все, Дэвид. Вот, отпей и сосредоточься. Когда приедешь в Мокингем, я научу тебя пить вино. Знаешь, какой у меня там погреб!.. Тебе понравится в Мокингеме, вот увидишь. А спальня у тебя будет в башне.
– Это из тех башен, что понастроили в девятнадцатом веке?
– Да. Слава богу, у моей матери не хватило наличности, чтобы ее снести. Прадед мой, видишь ли, был большим поклонником Фридриха Второго. Башня восьмиугольная, и окна на все восемь сторон – так что вся равнина будет перед тобой как на ладони. Зимой там, конечно, холодильник. Но зимой мы тебя поселим в западном крыле.
– «Мы»?
– Ну да, мы с Монти.
– А западное крыло, наверное, времен Регентства?
– Еще раньше, времен королевы Анны. Там не так романтично, как в елизаветинской части дома, – зато удобнее.
– И вы правда будете помогать мне с греческим?
– Конечно. Ты ведь будешь учиться в Оксфорде, а оттуда до Мокингема рукой подать – сможешь приезжать каждые каникулы. И на выходные тоже, с друзьями. Будете вместе читать великих греков. В общем, считай Мокингем своим домом.
– Очень кстати, – сказал Дэвид. – Другого у меня все равно нет.
– Не говори так. Ты нужен им.
– Может, хватит мне повторять, как я им нужен?
– Это правда.
– Нет. Им вполне хватает друг друга. А я для них – часть… ее.
– Ну, ну, спокойно.
– Они ее отсекли, вырвали с корнем, будто хотят во второй раз ее убить, сделать так, будто ее вообще никогда не было. И значит, меня тоже. Им бы только поскорее забыть прошлое – и все, тогда они будут счастливы. Они и так уже счастливы. Посмотрели бы вы на них, когда к дому подъезжает фургон с какой-нибудь новой жуткой мебелью, а они встречают его в дверях. Хохочут, радуются, как дети, потом начинают обниматься-лобызаться – прямо на глазах у грузчиков. А ее вещи они сжигают, даже меня не спросили. Уничтожают все подряд, как Гитлер…
