– Он всегда такой преданный. Тебе повезло, а я вышла за мершавца.
Мне повезло? Пожалуй, не очень-то.
– У тебя было бы все нормально, если бы не Шпрунт. Живи здесь. Перебирайтесь с Вилли и живите. Прямо утром. Две комнаты на верхнем этаже, после того как Корделия уйдет, ваши.
Корделия пошевелилась в кровати, услышав мои слова.
– Но мне некуда деваться, – пробормотала она пьяно. – В Филадельфии меня поджидает эта сволочь. Я никто. Можно, я буду вашей горничной? Пожалуйста.
– Тише, – сказала я. – Поговорим об этом утром. А сейчас отдыхай.
Проснулся и Чарли, выругался. Я надела халат и поспешила за Гретой к пациентке. Похоже, у Корделии поднялась температура, глаза ее лихорадочно блестели. Она вцепилась в мою руку и принялась бессвязно благодарить за то, что я спасла ей жизнь. Жизнь, от которой она пыталась избавиться.
– Вы не прогоните меня сразу, мадам? Ведь правда не прогоните? Мне страшно. У меня никого нет. Мне некуда податься.
В этот предрассветный час я была до того измотана, что ее мольбы не оставили камня на камне от моего здравого смысла. Я разрешила Корделии остаться на несколько дней.
– Но к утру понедельника ты съедешь, первого апреля, до рассвета. Тебе нельзя находиться в моем доме, когда я буду в суде. В понедельник утром, не позже. А лучше в воскресенье.
– К утру понедельника ты уйдешь. Это крайний срок.
Глава третья
Стражи ада
Наш дом вдруг превратился в обитель отчаявшихся женщин. Моя сестра загнана в ловушку. Корделия сломлена. Грета в абсолютном унынии. Я вот-вот окажусь в тюрьме. Чарли мерял шагами комнаты и что-то беспрерывно черкал на клочках бумаги – наверное, разрабатывал планы защиты для Моррилла. Всех нас изводила бессонница. По Пятой авеню туда-сюда прохаживались служители закона – в форме и без оной. Следили за нашим домом, отмечали, когда и кто приходит и когда уходит. Гостей у нас теперь не бывало, разве что адвокаты, мистер Моррилл и мистер Стюарт. Или Аннабелль вернется из школы, где соученицы опять дразнили ее, мерзавки в передничках называли Аннабелль дьявольским отродьем. Ближе к вечеру я села в экипаж и отправилась на прогулку в парк. Вернулась к ужину. Дом рано отошел ко сну. Но, как только стемнело, по лестнице заструились призраки: это женщины в белых сорочках отправлялись по своим надобностям. Мы с Гретой навещали нашу пациентку, Датч бесцельно бродила по холлу, садилась за рояль. Скрипела лестница. Стонал дверной замок. Откуда-то доносились рыдания.
В воскресенье, тридцать первого марта, был канун моего суда. Завтра я встану лицом к лицу с обвинителями. В то утро я открыла дверь Грете, донельзя расстроенной. Она съездила домой в надежде повидаться с сыном, но рядом с Вилли оказался Шпрунт, который учил мальчика играть в карты. В кункен[105].
– Мой сын со мной не разговаривайт, – простонала Грета, дыша перегаром. – Он уже играйт в азартные игры. Он називайт меня eine dumme Frau, как Шпрунт, унд…
– Отшлепать, – высказалась я. – И оставить без обеда.
– Он зовет его «папа»! А меня, ротную мать, презирайт.
– А теперь послушай меня, дурочка! Мальчику нужен отец, а Шпрунт пока заменяет его. Просто скажи Вилли, чтобы пришел к нам. Ко мне и к дяде Чарли.
– Вообше-то, – сморщилась Грета, – Шпрунт менья бросиль.
Что ж, вот и хорошая новость. Только до Греты она пока не дошла. Она пребывала ныне в особенно мрачном настроении, на уговоры не поддавалась, а бесчисленные рюмочки, выпитые за день, ее покладистости не способствовали. Мне бы обратить внимание на ее настроение, но у меня и своих печалей хватало. Последний день я хотела провести с Аннабелль. С дочерью и Чарли мы поехали в парк, легкий весенний морозец покусывал за щеки, но нам было тепло под горностаевой накидкой. Возьму-ка я ее в тюрьму. И мою маленькую семью прихвачу.
– Нашей маме, может, понадобится уехать, – сказал Чарли, когда мы катили по Гарлему.
Мы с ним условились подготовить дочь к разлуке на тот случай, если произойдет наихудшее.
– Зачем? – встревожилась Аннабелль. – Куда? Куда ты поедешь?
– В госпиталь. Там мама поможет нескольким женщинам, которым она очень нужна, – говорил Чарли, а я молча глотала слезы.
– Не хочу, чтобы ты уезжала. Ты обещала никогда-никогда не уезжать.
– Может, никуда и не поеду еще, – храбрым голосом сказала я. – Но если мне придется уехать, ты ведь будешь хорошей девочкой, да? И станешь писать мне письма. Оглянуться не успеешь, как я вернусь.
– Мама, не уезжай! – Дочь всем телом прижалась ко мне. Если небеса когда-нибудь разверзнутся и поглотят меня, это будет справедливая кара за то, что я заставила страдать дочь, за то, что лишила ее матери. Даже я была старше, когда потеряла маму. И почему я не покончила со своим занятием четыре года назад?!
Вечером после ужина я поднялась в комнату к Корделии и суровым, не допускающим возражений голосом сказала, что к утру она должна покинуть наш дом.
– У меня так болит… – слабо прошелестела она.
– Пожалуй, у меня есть средство от боли. – Я положила на подушку пятьсот долларов и наказала, выходя из дома, осмотреться, нет ли слежки.
– Я мисс Шекфорд, – забормотала она. – Я миссис Парди. Я миссис Никто.
– Куда ты отправишься?
– Только не в Филадельфию. Там мужчины. У них волосатые руки. Если наесться луку, мужчина не полезет. Но лук втягивает в себя из воздуха отраву. Я луковица. Я умру. Мои глаза видели пришествие Господа нашего.
Она точно рехнулась. Вдруг запела, затряслась. Неужто притворяется? Пальцы у нее были искусаны, ногти обгрызены под корень, длинный рубец на запястье открылся, и выступившая кровь пачкала простыни. Мне вдруг вспомнилась мама, ее красная, опухшая рука. Она умрет. Я всегда знала, что когда-нибудь одна из моих женщин умрет. Мне еще повезло, что это происходит только сейчас. Я пощупала Корделии лоб. Пропальпировала живот. Лихорадки у нее не было.
– У тебя все хорошо, – сказала я. – Я сделала для тебя все, что могла.
– Вы меня не помазали, миссис, там, и из белья заразу не изгнали.
– Прости?
Вне всякого сомнения, притворяется. Симулирует.
– Вы сама благодать. – Она закатила глаза.
Еще и мошенница. Если она собирается помереть или сойти с ума, то где угодно, только не здесь. Это мое логово, где я могу укрыться.
