— И… и такое ему никогда не приходило в голову раньше. Марк… Он был тогда очень юным, — пытаюсь я не говорить умоляющим голосом. — Все мы тогда были очень юными.
Гарет долго сидит совершенно неподвижно.
— Мне следовало бы знать или догадываться, надо было сказать что-нибудь и прояснить ситуацию… Ведь я любил его, потому что он был для меня как сын. Может быть, я надеялся, что никто в мире не подумает ничего другого, если я ничего не скажу. Ты же знаешь, как мир относится к голубым.
— Может, он был так потрясен, потому что он… он так тебя любил. «Гарет был для меня все равно что отец», — сказал он.
По лицу дяди начинают катиться слезы, они задерживаются в складках, которые проложил на его лице возраст, и катятся снова. Гарет вытаскивает из кармана брюк носовой платок и промокает глаза, а я молчу, потому что после похорон тети Элейн не видела его плачущим. Но я наклоняюсь и беру его за руку, и так мы сидим долгое время.
Наконец, после того как он сморкается и засовывает платок обратно, я говорю:
— Стоило ли мне рассказывать об этом?
— Да, — отвечает он. — Я рад, что ты рассказала. Больше он ничего не говорит, и я тоже молчу.
— Ты приедешь на открытие? — спрашивает он спустя некоторое время.
Он спрашивает это с полуулыбкой, которая означает: я должна знать, что он родился не вчера и все понимает, ведь многие другие попытки спасти «Пресс» кончались ничем.
— Конечно.
Но я думаю: смогу ли я встретиться с этим лицом к лицу. Я не знаю, не могу сказать. Все, что произошло… Я хочу домой и готова начать плакать, но я не должна плакать — ни перед дядей Гаретом, ни в такой ситуации, ни после того, о чем я ему рассказала.
Раздается отдаленный хруст гравия, гудит машина.
— Наверное, это твое такси, — говорит дядя Гарет.
Мы встаем, я поворачиваюсь, чтобы поднять свои сумки, и провожу рукавом по глазам.
— Ох, дорогая, так грустно, что ты уезжаешь. Ты и Марк… Да… Он… Но неважно. Кто знает, что произойдет?
— И в самом деле — кто знает? Я все еще хочу, чтобы ты приехал погостить в Сиднее и погреться на солнышке. И на пирушку в честь моего дня рождения. Там есть много всего, что я хочу тебе показать.
— Посмотрим, — говорит он, и я знаю, что он думает о старости. — Bon voyage, дорогая Уна.
Летние каникулы в этом году как будто начались раньше, и на регистрации в Хитроу полно путешественников. Я лечу домой, где зима серая и холодная, но это ничего. А дом без Адама — он… он просто такой, каков есть.
Но я все равно кожей чувствую ноющую пустоту, которая ожидает меня.
Я выуживаю книжку из сумки.
— «Нам мало известно о детстве и воспитании Елизаветы, нам даже неизвестна точная дата ее рождения…» — читаю я и вздыхаю раздраженным вздохом ученого, у которого нет самых элементарных фактов.
— Такая скучная? — спрашивает за моим плечом Марк.
Я роняю книгу. Он подбирает ее и возвращает мне.
— Что ты тут делаешь? — интересуюсь я, приходя в себя.
— Мне позвонил Гарет. Я подумал, что если сумею добраться сюда, пока ты проходишь регистрацию, то смогу тебя найти. Он сказал: ты передала ему то… то, что я рассказал тебе.
Я поворачиваюсь к Марку лицом, потому что это очень важно.
— Я ошиблась? Не должна была ему рассказывать? Прости, если…
— Нет, ты не ошиблась. Я бы и сам сказал, если бы не хотел, чтобы это сделала ты. Мы с ним потолковали. А если бы ты промолчала, этого разговора могло бы и не быть. Я пришел, чтобы поблагодарить тебя: ты сделала этот разговор возможным.
— Ты… прости, это не мое дело, но вы все уладили? С Гаретом?
Марк кивает, но тут подходит моя очередь проходить регистрацию, и начинается нервотрепка — не велика ли картина «Рассвет в Ист-Эгге» для ручного багажа. Хотя оказывается, что она невелика, потому что Гарет слишком умен: картина входит в проверочную раму с зазором в несколько миллиметров. Я беспокоилась, что Марк уйдет, ведь он уже сказал все, что хотел, но он не уходит.
— Кофе? — спрашивает Марк. — Или тебе уже нужно идти на самолет?
— Было бы хорошо выпить кофе, — отвечаю я.
Почему-то мое сердце сильно бьется, хотя я отказываюсь думать, будто это из-за смущения. У меня начинает слегка кружиться голова.
— Рейс не объявят еще целую вечность, и в ближайшие двадцать четыре часа у меня будет достаточно времени, чтобы изучить стены зала ожидания.
Он коротко смеется, и мы начинаем пробираться через терминал.
Это мир-чистилище, непрерывно движущийся и всегда одинаковый, ничто здесь не трогает меня. Мы поднимаемся по лестнице, Марк движется неуклюже, без своей обычной легкости и уверенности искусного мастера.
Мы находим уголок в кафе-баре, не многолюдном и не грязном, и я отпускаю глупое замечание насчет того, что таможенный контроль, надо надеяться, не потребует показать документы на картину моего отца, ведь она не настолько дорогая, а он не настолько знаменит. Но тут Марк кладет ладонь на мою руку и крепко ее сжимает. Я замолкаю на полуслове.
— Да, я вроде бы все уладил с Гаретом, — говорит Марк, а потом умолкает, его взгляд уходит в себя, как будто он все еще слышит ту беседу. — Но, Уна, он сказал еще кое-что.
— Что?
Сердце мое начинает гулко стучать, как будто рука Марка сжимает именно его.
— Он… он сказал, что ты упомянула о том… о том, чтобы закончить все правильно.
— Да… Мы говорили об этом. Я пыталась объяснить, почему ты рассказал мне, как оставил «Пресс». Чтобы он не подумал, будто я просто выдаю сказанное по секрету.
— Знаю. Ты бы так не поступила. Но… но… Прости, скажи, если все это не мое дело. Я думал о той воскресной ночи. Это все, о чем я думал с тех пор, как… И Гарет сказал, что он думает… Ты… Я понимаю, что для тебя… это… Дело было в том, чтобы все закончить? Все, связанное с Чантри? Все, связанное с Англией? И главным образом с Адамом? Я знаю, что… Но я надеюсь, ты простишь меня, если я скажу… Конец пути, как ты сказала. Для тебя. Но это не конец для меня. И я осознал, что я… я…
Он замолкает.
У меня нет слов, мне нечего сказать, ничего такого, что способно удержать бурлящие во мне чувства. Все, чего я боялась, кажется, вот-вот произойдет. И я не знаю, как это остановить. И не знаю, хочу ли останавливать это.
Я отвожу взгляд, потому что, когда гляжу в глаза Марку, на его губы, на его красивые руки, которые дрожат так же сильно, как и мои, это заставляет мой разум срываться с якорей.
— Я… — откашливается Марк. — Вряд ли я должен говорить то, что мне хочется сказать…
И тогда я не могу удержаться — я поднимаю глаза, и то, как он наблюдает за мной, внезапно напоминает мне Морган.
