Книга Чертовар - Евгений Витковский

…есть в одном месте, на земле, некоторый безыменный народ, живущий при большом болоте, который с другим, весьма известным народом, живущим в болоте, составляет одно целое. <…> Этот приболотный народ <…> жил некоторое время довольно дружно с упомянутым народом болотным, но я рассорил их между собою и из приболотного народа сделал особое царство.

Осип Сенковский. Большой выход у Сатаны

— Болота… — мрачно пробормотал Богдан, — слушай, Антибка, что ты думаешь о болотах?

— Я боюсь болот, мастер, — охотно ответил на глазах выздоравливающий Антибка, пресвитер церкви Бога Чертовара, — На болотах, мастер, к сожалению… люди водятся.

«Солодка-новгородец» стремительно шел на вынужденную посадку. К сожалению, местом приземления компьютеры предполагали некий квадрат посреди болота Большой Оршинский Мох; увы, весь этот квадрат приходился на болото, и ни на что больше. Цыганское ликование, с которым журавлевская орда выгрузилась на архангельские Хрени, обошлась перелетному богатырю в лишние шесть часов зависания над местом посадки, двигатели все время работали, и горючее пропало впустую. До Кашина самолет еще дотянул, а дальше стал стремительно терять высоту. Чертовар и вылеченный от сглаза Антибка, с рога которого на всякий случай так и не был снят уже начинающий протухать Кавель Адамович Глинский по прозвищу «Истинный», деловито обсуждали перспективы грядущей посадки самолета всей богатырской задницей прямиком в бескрайнюю лужу, где черти давно истреблены… м-м… арясинскими мастерами чертоварения. Однако же какие-то километры «Солодка» собирался еще протянуть. Но самолет был обречен, и это понимали все — даже отомстившая за убитого отца девочка-пилот Юлиана Кавелевна. Немногочисленные спутники Богдана столпились на пандусе у вездехода. Кавель Адамович Глинский, бывший следователь Федеральной службы, был частично раскован и помещен на заднее сидение вездехода.

От двадцати двух верст высоты, на которых начал «Солодка-новгородец» свое менее чем триумфальное возвращение в необширные арясинские просторы, сейчас оставалось менее половины, и нужно было благодарить конструктора Пасхалия Хмельницкого за то, что его самолеты от простого падания сверху вниз подстраховывало секретное устройство, позволявшее в нужный момент использовать нечто вроде планерной тяги — принцип, основанный на пока еще никому не известном законе природе, за открытие коего — предиктор граф Гораций Аракелян готов был зуб дать, если кто не верит, — Хмельницкому светила Нобелевская премия по физике лет этак через двадцать пять, когда «закон Хмельницкого» придется рассекретить, ибо его уже и в других государствах понемногу тогда начнут и открывать, и применять. Впрочем, на дальние прогнозы, связанные с появлением Антинобелевской премии, всемирной модой на трехмерный преферанс, маленькими зелеными человечками, прущими из корзин с грязными тарелками и прочим тому подобным, предиктор старался не размениваться. У него и без того было испорчено настроение: ван Леннеп, окопавшись в своем Орегоне и чувствуя себя в полной безопасности, взял да и сообщил всему миру, когда именно и на ком он, граф Гораций Аракелян, однажды сдуру женится. Горацию эта Настасья сто лет как не нужна была, и он теперь ломал голову — что бы такое смачное предсказать ван Леннепу. Имелись определенные идеи, конечно, но все же не дело это для предикторов — закладывать друг друга простым смертным. С другой стороны — иди знай, какая у этой Настасьи девичья фамилия. На Руси Настасьей могут кого угодно звать, это и без голландских предикторов хорошо известно.

Из недр «Солодки» послышалось мерное топанье. Кондратий Харонович Эм шел по металлу пандуса вместе с дюжиной своих трехгорбых верблюдов. Чертовар оценил глубину мысли селекционера: в зимнем болоте туша «Солодки» неизбежно увязнет, хотя едва ли так уж сразу затонет, а вот царские верблюды могут очень пригодиться. Широченные, опушенные белым мехом копыта были способны скользить разве что не по простой воде. Как ладно ходят они по болоту — Богдан видел своими глазами.

— Бинго! — заорал Антибка в полном восторге. Богдан решил, что тот снова повредился в уме. Он такого слова не знал.

— Что такое «бинго»? — с подозрением спросил чертовар. Антибка очень смутился. Голос подал Кавель Глинский, у которого все-таки было высшее юридическое образование.

— Ну, Богдаша… Это значит, что Антибке нашему верблюды очень нравятся. Трехгорбые.

— А-а… — согласился чертовар, — мне тоже нравятся. Если мы с ними не упадем, а сядем, то, конечно, есть шанс… Прямиком по болоту… Есть шанс, в общем.

А «Солодка», выписывая печальные круги, продолжал идти на сближение с великим болотом Большой Оршинский Мох.

От Кашина было уже далеко, до Арясина — еще далеко. Если б Золотой Журавль, он же Красный, действительно имел силу сорваться с городского герба древней столицы князя Изяслава Малоимущего да и взмыть в небо над Арясинщиной, притом очень высоко взмыть, то взгляд его, глядишь, нашарил бы в северо-восточном далеке медленно планирующий к поверхности еще не особо промерзшего болота транспортный самолет «Хме-2», чудище военного самолетостроения, в бою вообще-то непригодное, зато способное перевозить столько вооруженных до зубов десантников, сколько в ином государстве и населения-то не наберется. Герб Кашина был куда менее древним, всего-то и нашел при Екатерине Второй тогдашний блазонер для нижней части оного герба, что «три ступки белил, каковыми заводами сей город весьма славится». Оно и понятно — если б хотел оный блазонер прославить Кашин как столицу русских фальсификаций, каковою тот по справедливости и числится в истории — что, интересно, пришлось бы изображать в гербе? Пресс для фальшивых денег? Или ступки белил — это и есть намек на фальшивость кашинской души?.. Но, покуда государь не изволил даровать нового герба, городу полагается обходиться старым, и славен перед всею Россиею Весьегонск, скажем — черными раками, Осташков — рыбами серебряными, плывущими направо в количестве трех штук, Торжок — серебряными и золотыми голубями в красных ошейниках, Тверь, наш несостоявшийся Третий Рим — золотой короной на зеленой подушке, ну, а Арясин — Золотым журавлем все ж таки, птицей благородной, глазу приятной, душу любителей советского кино и русского городского романса очень сильно щиплющей.

И одно лишь плохо — не было сил у Золотого журавля сорваться с Арясинского герба. Да и чем он мог бы помочь падающему в болото транспортному самолету? Разве что курлыкнуть на прощание?.. Увы, арясинский журавль не мог даже этого. Нынче утром благочестивым арясинцам вообще было не до герба. Нынче праздновали они свой местный праздник, для постороннего глаза отнюдь не предназначенный — «Зеленые Фердинанды». И что с того, что праздник этот не древний, а новый? Время течет быстро, и что нынче новое, то скоро, очень скоро станет древним, а там, глядишь, заявится какой-нибудь академик Савва Морозов и объявит, что не было этой древности никогда, да и никакой другой тоже не было. Только еще игуменья Агапития в старинные годы предрекла, что не пустит арясинский Полупостроенный мост в город никакого Савву: нет его, Саввы, никогда не было и не будет. В отличие от праздника «Зеленых Фердинандов», который ныне с Божией помощью есть, и теплы от него сердца жителей Арясинщины.