прямо противоположным образом.
Что еще более важно, все это сопровождалось постоянными предупреждениями из Москвы лидерам восточно-центральноевропейских стран по секретным каналам и на конфиденциальных двусторонних переговорах. Посыл был таков: пределом преобразований является сохранение социализма. Иногда этот диалектический подход проявлялся в очень конкретной форме. Например, во время визита Кароли Груша в Москву в конце марта 1989 года Горбачев заявил, что "сегодня необходимо раз и навсегда исключить возможность повторения вмешательства во внутренние дела других социалистических стран", но, с другой стороны, он также подчеркнул, что "мы должны четко проводить границы, думая одновременно о себе и о других. Демократия очень нужна, и интересы должны быть согласованы. Однако пределом является сохранение социализма [выделено мной] и обеспечение стабильности" Что касается того, как интерпретировать "границы", то никто в Восточном блоке не имел в этом большего опыта, чем венгры, поскольку официальное объяснение советского вторжения 4 ноября 1956 года было основано на той же логике: "сохранение социализма" было невозможно без советского вмешательства.
Изначально инстинктивная, а затем все более осознанная тактика распространения "доктрины Брежнева" оказалась успешной и эффективной, по крайней мере временно. Она также оказала определенное стабилизирующее воздействие на ускорение переходного процесса как в Восточной Центральной Европе, так и в Советском Союзе и в значительной степени способствовала сохранению мирного характера перемен. Можно представить, что произошло бы с позицией советских реформаторов как в руководстве страны, так и в обществе, если бы в одночасье было сделано категорическое заявление о том, что Восточная Центральная Европа, за которую Советская Армия пролила столько крови, теперь может свободно определять свою судьбу, в том числе и возможность капиталистической реставрации. В то же время плавающая "доктрина Брежнева" имела то преимущество, что позволяла советскому руководству постепенно приучать общество, да и себя тоже, к мысли о том, что Советскому Союзу, возможно, придется смириться с неслыханными доселе радикальными переменами в Восточной Центральной Европе.
Эта тактика оказала аналогичное стабилизирующее воздействие на переходный процесс в регионе и, вероятно, сыграла ключевую роль в том, что, за исключением румын, коммунистические лидеры были слишком неопределенны в отношении советских намерений, чтобы решиться на какие-либо репрессии против массовых движений, возникших осенью 1989 года. Тот же блокирующий эффект, обусловленный неопределенностью, можно в целом наблюдать в политике оппозиционных сил, хотя он и проявился в разных формах в двух ведущих странах реформ: Польше и Венгрии.
Отклонение от польской модели и особый характер венгерского переходного периода хорошо отражены в том, что в начале 1989 года венгерское руководство было заинтересовано в ликвидации доктрины Брежнева не меньше, чем оппозиция, поскольку надеялось перевести основу своей легитимности с советской поддержки на потенциально положительный исход предстоящих выборов. Как ни странно, оппозиция ожидала, что ее политический соперник, ВСП, обеспечит внешние условия для мирного перехода и даст им гарантию того, что доктрина Брежнева больше не действует. Представители Круглого стола оппозиции задали прямой вопрос на эту тему министру обороны Венгрии Ференцу Карпати 30 августа 1989 года, когда он предоставил им конфиденциальную информацию по текущим военно-политическим вопросам.
Помимо всего прочего, с середины 1988 года плавающая "доктрина Брежнева" стала практически единственным оружием советского руководства, с помощью которого оно могло хотя бы на короткое время повлиять на политические процессы, протекавшие в Восточно-Центральной Европе. Ведь к этому моменту Горбачев и его соратники уже отказались от возможности военного вмешательства. В отличие от своих предшественников, ставивших перед собой куда более скромные цели, советские реформаторы, стремившиеся к радикальному переустройству отношений между Востоком и Западом и созданию нового мирового порядка, основанного на сотрудничестве, просто не могли позволить себе вооруженное вмешательство, направленное на восстановление порядка и старой системы без ущерба для уже достигнутого прогресса.Это не только представляло бы опасность для мировой политики, но и привело бы к потере доверия Запада к Горбачеву. В конечном счете это означало бы крах перестройки, программы преобразований, которая была главным приоритетом Горбачева.
Именно в это время судьба Восточно-Центральной Европы была подчинена двум факторам иного порядка: высокоамбициозным целям горбачевского руководства в мировой политике, с одной стороны, и успеху советского переходного периода - с другой. Последнее, исходя из имеющихся источников и знания последующих событий, вполне можно назвать борьбой за выживание Советского Союза "на жизнь и смерть". Таким образом, я считаю, что главной причиной того, что Советский Союз так легко согласился отпустить Восточно-Центральную Европу, было то, что впервые со времен гражданской войны в России советское государство - парадоксально, но в военном смысле все еще одна из двух сверхдержав биполярного миропорядка - оказалось в ситуации, когда на карту было поставлено его собственное выживание. Приоритет спасения имперского центра был логичным и необходимым шагом, по отношению к которому восточно-центральноевропейская периферия постепенно теряла свое значение. Если попытаться найти историческую параллель, то это можно описать как пример Брест-Литовского синдрома. В тот критический момент гражданской войны в марте 1918 года Ленин выступил за подписание мирного договора с немцами, который, хотя и требовал потери огромных территорий, тем не менее обеспечивал бы сохранение советского государства. Ленин оказался прав, но, как и сам Советский Союз, его последующий преемник Горбачев был превзойден историей.
Эта ленинская традиция означала, что в критической ситуации, чтобы защитить целостность имперского центра, Москва могла временно пойти даже на серьезные территориальные уступки. Но, как отмечает Мелинда Калмар, она не могла планировать эти отступления навсегда; имперский радиус мог быть отодвинут на некоторое время, чтобы затем снова расшириться. Примечательно, что территория, отданная Горбачевым в 1989 году (ГДР, Польша, Чехословакия, Венгрия, Румыния и Болгария), была того же порядка, что большевики передали Германии и Австро-Венгерской монархии по Брест-Литовскому мирному договору и, в связи с ним, Турции. Интересным совпадением является и то, что между 1918 и 1939/1940 годами, когда Москва вернула себе большую часть территорий, утраченных в 1918-1921 годах, прошло двадцать два года, а аннексия Крыма Россией произошла примерно через двадцать два года после распада Советского Союза.
Реакция Запада на изменения в Восточно-Центральной Европе
Приход к власти Горбачева, его реформы и инициативы в области международной политики и внутренних отношений бросили серьезный вызов администрации Рейгана, возглавлявшей Соединенные Штаты с 1981 года. В первые два года правления Рейгана его новая конфронтационная риторика утверждала, что историческая миссия Америки заключается в завершении холодной войны таким образом, чтобы новый виток гонки вооружений, возобновившийся во второй половине 1970-х годов, привел к банкротству Советского Союза. Главным средством реализации этой новой стратегии должна была стать программа "Звездных войн" (SDI), начатая в 1983 году. В действительности, как мы видели в главе 9, эта пропаганда предназначалась в основном для
