начиналась весенняя путина, нужно было готовить к ней тральщики, а их имелось уже более десятка. Военком никаких доводов слушать не хотел, и Борис получил приказ немедленно отбыть в Никольск-Уссурийск.
Алёшкин доложил председателю ДГРТ о создавшемся положении. К его удивлению, последний отнёсся к этому довольно спокойно. Вызвал секретаря, продиктовал ему радиотелеграмму о немедленном возвращении с Камчатки Машистова и посоветовал Борису Яковлевичу не волноваться и не спорить с военным начальством, а выезжать к месту своего назначения.
— С военными шутки плохи. Приказ есть приказ, — заметил он.
В то время Алёшкин ещё не знал того, что уже было известно Якову Михайловичу Берковичу. Дело в том, что Наркоматом торговли, в который тогда входила Главрыба, было решено по-настоящему разукрупнить Дальгосрыбтрест, выделив из него три новых самостоятельных организации союзного подчинения, а именно: Дальневосточный крабовый трест (к этому времени ДГРТ имел уже пять краболовов, ожидалось прибытие ещё двух и двух рефрижераторных судов), Дальневосточный траловый трест, который к концу 1932 года должен был иметь 22 траулера, два дрифтера, десять сейнеров, трест Морепродукт, в состав которого должны были войти все суда и береговые промыслы по добыче трепангов, мидий, кальмаров, морскую капусты, агар-агара и др. В распоряжении же непосредственно ДГРТ предполагалось оставить береговые промыслы и заводы, расположенные на побережье Приморья от Посьета до Охотска и на северной части Сахалина. Ему подчинялись все подсобные предприятия: судоверфь, судоремонтный завод, тарный комбинат, завод по изготовлению консервных банок и лесные склады. Приказ об этих изменениях вот-вот должен был поступить во Владивосток, и новые директора (с этих пор их стали называть так) организованных трестов были уже подобраны Главрыбой в Москве и выехали во Владивосток. Поэтому-то Управление морского лова, остававшееся без руководства на нескольких дней, Берковича особенно не взволновало, и Машистова-то он приказал вызвать только для того, чтобы тот сразу же ознакомил нового директора с производственной стороной. То, что Алёшкин встретится с новым директором не скоро, Берковича тоже не беспокоило.
Несмотря на своё весьма доброжелательное отношение к Борису, Яков Михайлович полагал, что, конечно, новый директор его своим заместителем не оставит: Алёшкин слишком молод для такой должности. Он уже заранее решил предложить Борису по возвращении его с переподготовки стать начальником УСИТ ДГРТ — работа эта ему будет по плечу, а от Шмулевича надо избавляться: на него слишком много стало поступать нареканий со стороны партячейки и месткома, да и его социальное прошлое (бывший фабрикант) заставляло думать о замене. Как мы уже говорили, Борис ничего этого не знал. Хладнокровие Берковича его и удивило, и даже немного обеспокоило. Он понимал, что за этим что-то кроется, а что именно, догадаться не мог. В ДГРТ о намечавшихся переменах знало всего два-три человека, которым было приказано молчать.
Вечером этого дня Алёшкин выехал в Никольск-Уссурийск. В госпиталь Борис явился 31 марта 1932 года часам к 12 ночи. Дежурный провёл его в небольшую комнату, находившуюся в той же казарме, где размещалась школа фельдшеров. В комнате стояло четыре койки, три из них были заняты, там спали какие-то люди. Дежурный в форме военврача третьего ранга, показал Борису на свободную койку, сказал, что завтра его обмундируют и что спящие рядом люди — его сослуживцы, тоже командиры взводов. Указав на дверь, ведшую в соседнюю комнату, дежурный заметил, что там живут командир роты и политрук.
На следующий день, около восьми часов утра, к командирам взводов зашёл пожилой старшина, а за ним красноармеец, принесший Алёшкину новое летнее обмундирование — фуражку, ремень и кобуру для револьвера. К этому времени и Борис, и его товарищи уже не спали и вели между собой разговор, который всегда завязывается в подобных случаях. Каждому хотелось узнать всё про своих соседей и рассказать о себе. Старшина, передав принесённое обмундирование Борису, спросил, какой размер обуви он носит. Услыхав, что Алёшкину нужен № 29, старшина удивлённо посмотрел на него и заметил:
— Вот это да! Я не знаю, найду ли такие сапоги у себя. Пожалуй, придётся посылать на гарнизонный склад.
Это замечание старшины вызвало у соседей Бориса шутки и смех. Положение всё-таки оказалось не безвыходным, и нужные сапоги у запасливого старшины госпиталя нашлись. Через полчаса Алёшкин, представившись командиру роты и политруку, вместе со своими товарищами отправился в столовую госпиталя завтракать. Это была чистая небольшая комната с несколькими столиками на четверых. За некоторыми из них сидели врачи, фельдшеры и медсёстры, работавшие в госпитале, часть из них была в гражданской одежде.
— Это вольнонаёмные, — пояснил один из командиров взводов, живший здесь уже несколько дней.
Во время завтрака Борис узнал, что на два летних месяца каждый курс (а всего их три) военно-фельдшерской школы госпиталя формируется в роту, а все вместе — в батальон. Таким образом будущие военные фельдшеры проходят подготовку по специальной программе с таким расчётом, чтобы к окончанию школы каждый из них имел, кроме специальных, общевойсковые знания в объёме командира отделения. Узнал Борис также и то, что им достался первый курс, который военную подготовку будет проходить впервые, и что им за два месяца надо обучить курсантов по программе действий одиночного бойца вплоть до отработки всех стрелковых упражнений. Просвещавший Бориса товарищ объяснил:
— Наша задача — научить этих лекаришек за пару месяцев всему тому, что обычно боец проходит не менее чем за полгода. Правда, — добавил он, — тут ребята все грамотные, не менее пяти лет образования, да вот уже зиму в фельдшерской школе занимались, где кроме медицины их тоже кое-чему учили, но всё-таки попотеть с ними придётся. Сейчас пока курсантов ещё нет — они на каникулах и окончательно съедутся дня через два, тогда и начнём занятия. А пока нас «шпигуют» комбат и комроты, они все кадровые строевики, состоят в штатах этого госпиталя и полагают, что мы, запасники, ничего не знаем и не помним, вот и взялись за нас!
И верно, сразу же после завтрака начались занятия комсостава. Они продолжались до обеда, а потом до ужина. Но такая нагрузка Алёшкину показалась даже приятной. Он умел быстро переключаться с одного дела на другое, и, попав в знакомую, почти родную военную обстановку, где ему пришлось, по существу, ничего не делать, а только вспоминать недавно пройденное, освободившись от всех тягот и неприятностей, которые ждали его каждый день с утра и до поздней ночи на работе в ДГРТ, он даже обрадовался. Ему как-то сразу стало легко и свободно.
Вечером, когда остальные командиры вспоминали о своей вольной гражданской жизни и жаловались на тяжесть военной службы,
