class="p1">О нет, Лимей тоже местами тесноват и сыроват, и братец Франсуа то и дело поговаривал, что его нужно расширить. Перестроить комнаты в главном здании, застеклить нормально окна – пусть из Фаро привезут хорошее стекло, может быть, пристроить ещё крыло. Куда-нибудь. Потому что тесно, как в том муравейнике. В целом Катрин была с ним согласна – да, неплохо бы расшириться. Но отцу и так хорошо, он привык, а матушка ему никогда не возразит. Матушка показывала свой нрав только в те дни, когда отец уезжал в столицу или ещё куда по своим сеньориальным делам, и тогда она командовала домом и двором ничуть не мягче, чем отец.
Но как матушка начинала, когда они с отцом только поженились? Каким ей пришёлся Лимей? Ничего этого Катрин не знала. Зато у неё самой теперь был во владении огромный дом, вдвое больше отцовского, что на улице Сен-Жан. И самым обидным было то, что её прекрасный супруг, сказавший ей столько прекрасных слов о своей к ней любви, ускакал куда-то с кем-то воевать через три дня после триумфального возвращения домой с молодой женой.
О нет, он сделал всё по правилам – выстроил в холле всех-всех, кто живёт в доме, а их ничуть не меньше, чем в Лимее, и всякие-разные – мужчины, женщины, дети, старики… И сказал, грозно и радостно – вот моя супруга, её милость герцогиня Вьевилль, урождённая принцесса Катрин де Роган. Слушаться её, как меня, приказы исполнять – как мои. Люди, правда, помолчали, поклонились и разошлись по своим делам.
В день приезда состоялся пир в огромной обеденной зале – больше, чем в Лимее, и не такой красивой. Но если здешние хозяева всё время воюют – то им просто нет дела до того, что творится дома. Стоит дом – и хорошо. Есть, куда вернуться из похода – и слава господу. Есть кусок хлеба и похлёбка, и куда голову ночью положить – тоже есть, и этого достаточно.
Пир был обилен по количеству, но скромен по смыслу. Еда простая и незамысловатая, но много. Много – это хорошо, отмечала Катрин, значит – запасы есть. Впрочем, лето заканчивалось, следовало узнать – как там с видами на новый урожай, и вообще с припасами. Откуда поступают деньги, и в каком количестве. Откуда припасы, и тоже – сколько и каких. Вечером после пира она задала все эти вопросы супругу, и в ответ получила недоумённый взгляд.
- Катрин, радость моя, ну откуда мне всё это знать? Я воюю, я защищаю их всех, а ещё моего короля, от врагов и еретиков. И в мою голову просто не помещаются ещё и все те дела, о которых ты спрашиваешь. Завтра я приведу к тебе управляющего, пусть отчитывается. Не захочет – дай ему по голове, сразу захочет.
Катрин рассмеялась – она не представляла, как будет давать кому-то по голове, да и для чего это, тоже не понимала. Все ж сами должны знать, что от обеспечения припасами зависит, как они перезимуют!
- Я ни разу не видела, чтобы мой отец или его управляющий давали кому-то по голове, - сказала она.
- Что, и на конюшне никого вожжами не пороли? – изумился супруг.
Может быть, и пороли, думала Катрин, но её это не касалось никак. А тут – что, вникать самой во всё? И в это тоже?
Но пока супруг был дома, ни во что вникать не пришлось. Он, правда, провёл её по дому, показал, что и где, и сказал, что она может делать, что сочтёт нужным, и менять в доме всё по своему усмотрению. Но тогда она ещё не поняла, что делать придётся уже совсем скоро.
А на четвёртый день, едва рассвело, сначала того самого супруга вызвали магической связью, и он прямо из теплой постели подскочил, схватился за зеркало, выслушал, и принялся командовать – кому вперёд, кому в засаду, кому держаться, а он выезжает. И потом ещё гонец примчался – тоже с донесением, кажется – от господина генерала де Треньяка, который прямо из Лимея отправился куда-то в военный лагерь. И Катрин ещё не успела решительно ничего понять, как он обнял её, стоящую на ступенях Пале-Вьевилль, поцеловал крепко, взлетел в седло и сказал, что вернётся с победой – у него иначе, мол, не бывает. А Катрин вернулась в дом, огляделась и спросила у стоявшей рядом Анриетты:
- И что же теперь делать?
Анриетту отпустили к ней погостить родители, и если бы не она – то Катрин пришлось бы ещё круче, и так-то крутенько вышло. О нет, у неё тут же спросили – когда её милость желает обедать, и что подать, и в какой покой – в гостиный или в личный. Желание затвориться в своей комнате, примыкающей к их с супругом спальне, было велико, но Катрин помнила отцовские наставления: если сеньор дома, он должен быть на виду. Это знак, что всё спокойно.
Сеньор уехал, но выходит, что пока его нет дома, сеньор – она? Катрин вздохнула и велела подавать обед в большой зале, как положено. Вцепилась в руку Анриетты и вместе с ней вышла к тому обеду. Попробовала все поданные блюда, похвалила повара и управляющего, попросила на завтра сдобы с медовой помадкой и свежих овощей – чтоб подвезли.
Вечером пришлось пережить ещё одно новшество. За те полмесяца, что она была замужем, Катрин привыкла спать в тепле и сухости. Просто потому, что богоданный супруг тоже сырости не любил, и что в пути из Лимея в столицу, что после дома ритуал укладывания в постель начинался с того, что он своими ручищами её сушил. И говорил, что в походе, конечно, по-всякому можно, а в доме нужно хорошо. И заболеть недолго, в сырости-то. Катрин была с таким делом полностью согласна.
А теперь Жози сняла с неё тяжёлое платье, соответствующее статусу герцогини Вьевилль, подала ночную сорочку, помогла переодеться и ушла, пожелав доброй ночи. Катрин сунулась в постель – сыро, холодно… и одиноко. До того вечер каждого дня принадлежал им двоим, никому больше. Катрин не могла сказать, что супружеская любовь вызывала у неё восторг, во всяком случае, никакого особого телесного восторга она не испытывала. Годфри говорил – пока, дальше будет лучше. Но вот душевный восторг от своего супруга Катрин ощущала вполне. Ей очень нравилось беседовать с ним, обнявшись, обо всём на свете – он только и рад был рассказывать ей
