в срочную командировку, постепенно меняется в лице, вот уже ему смешны собственные страхи и предчувствия, и, коря себя за такую дремучую оседлость, он повторяет про себя: «Старею, старею». И идет в хвостовую часть самолета, и стоит в маленьком тамбуре у плотно закрытого люка, и снова возвращается на свое место, спрашивает, когда прибудет самолет в такой-то город, какой транспорт от аэродрома до города, он уже думает о том мгновении, когда встретится с родственниками или же вступит на территорию того учреждения, куда его послали с ревизией и где он, конечно, не самый желанный гость, — масса всяких мгновений ожидают его впереди, печальных, и радостных, и мгновения эти с неумолимой быстротой приближаются, и то, что когда-то разделялось месяцами, годами, сейчас усилиями техники сдвинулось настолько, что стало измеряться часами. Мгновения, мгновения — не из них ли состоит вся наша жизнь, не ими ли измеряет сердце свой достаток.
Для Зои Садчиковой путешествие по воздуху было обыкновенной работой. Хотя и в этой обыденности у нее тоже были свои мгновения: вот прилетят на аэродром в родной город, вот опустятся в аэропорт под столицей, — на одном полюсе — встреча с матерью, на другом — с Борисом, но приближение и удаление от них зависело от графика полетов, то есть от той же работы. График, работа — не приблизишь, не отдалишь, не заставишь пилота прибавить скорость, как не прикажешь и лететь медленнее, и потому-то сейчас в самолете Зоя спокойно, почти равнодушно глядела в иллюминатор, где плыли такие же равнодушные, спокойные облака, которые то собирались вместе, в огромную тучу, словно хотели преградить путь самолету, то разбегались в разные стороны.
В салоне самолета на упругих, зачехленных белым креслах, — пассажиры. Плечи, затылки, уткнувшиеся в иллюминатор или в газету лица. Среди них были полнеющий поэт и команда футболистов.
Футболисты летели на какую-то ответственную игру, и то ли от волнения, то ли оттого, что вот они собрались вместе, а вынуждены спокойно сидеть, а не бегать за мячом, что нет ни свистков, ни оглушительного рева трибун, — от всего этого им было неловко, и они все время посматривали на часы. Футболистов Зоя сразу отметила по их разным словечкам, по разговору о каком-то матче, о каком-то вратаре, который берет «мертвые». А вот поэт представился сам. Зоя никогда не видела живого поэта. А к стихам всерьез относилась только в школе, где надо было писать сочинения про Татьяну Ларину и заучивать большие куски из Маяковского и Демьяна Бедного. Конечно, она иногда читала стихи, если они попадались на глаза в каком-нибудь журнале. Но ее воображение не так поражали сами стихи, как необычное слово — поэт. И, читая стихи, она все искала разгадку этому слову, иногда в каких-то строках мелькала эта разгадка, но была так туманна и так неуловима, что Зоя приходила в смятение.
И невозможное возможно —
Дорога долгая легка…
Какая-то грусть подступала к сердцу, и Зое казалось, что она видит этого человека, который вывел эти строки, хотя еще и не поймет, о чем ведется речь, но, как песня, захватывала музыка слов, и тенью вставало чье-то печальное лицо. И Зоя вспыхивала, и повторяла, и чувствовала себя тоже другой: «И невозможное возможно…»
И вдруг живой поэт перед ней. Он так и назвал себя: «Я поэт…» Сказал деловито, как говорят: «Я — слесарь из домоуправления» или: «Я — экономист». Зое казалось, что так нельзя говорить, нельзя произносить самому это необычное слово, пусть другие произносят, а самому — нельзя! Это такое слово, такое слово — нельзя же, казалось Зое, говорить девушке о самой себе «Я — красивая», пусть другие говорят, а самой нельзя. Если и другие слова, причисляемые Зоей к этому же разряду, которые, по ее мнению, невозможно говорить применительно к себе. Действительно, как скажешь: «Я — герой». «Я — очень умный человек». Все это, конечно, старые-престарые сказки, но такая уж была Зоя.
А сейчас в тамбуре, разделявшем салоны, перед ней стоял живой поэт и, хмуря ровные бровки и блестя глазами, говорил задумчиво:
— Очень шумят моторы. Нельзя ли, если это никого не ущемит, пересесть на другое место. — Он откинул голову назад и чуть в сторону, показывая свой поэтический профиль и ровный пробор сбоку над левым ухом, и, оценив Зойкину молодость, обворожительно улыбнулся: — Если, конечно, свободное место имеется.
В Зоиных ушах просьба насчет места ушла куда-то далеко вглубь, зато отчетливо звучало — поэт.
— Пойдемте посмотрим в соседнем салоне, — сказала она вежливо, но суховато и, когда они вошли в салон, показала на место в третьем ряду. — Здесь свободно, если подойдет, занимайте.
Нет сомнения, что на поэта Зоя произвела впечатление, и он уже подумывал, не сложить ли стихи про стюардессу, и про себя представлял, как будут удивлены критики и сколько слов будет сказано о его изобразительной широте.
— Я бы не стал тревожить, — проговорил он как можно серьезнее. — Но мне завтра работать — прямо с утра за поэму.
Поэту явно хотелось поболтать с девушкой, но Зоя не позволила развиваться в нем этому желанию.
«Как странно, — думала она спустя минуту, — он сказал «работать». Писать стихи — он называет работой». В наивной Зойкиной душе никак не умещалось, что человек, пустивший в мир строки «И невозможное возможно…», просто, оказывается, работал. Что-то в душе у Зои восставало против этого слова, хотя вроде и хорошее слово и обидного тут ничего нет, разве она сама не работает, а люди вокруг не работают, но вот же — не хочется, чтобы поэт называл этим словом то, что он делает.
Зоя зашла в кухонный отсек, где Татьяна уже колдовала около продуктовых контейнеров.
— Что это за тип? — полюбопытствовала она, кивнув в сторону салона.
— Поэт.
— Поэт! — Татьяна вскинула голову. — Чего он хотел?
— Место поменял. Голова, говорит, разболелась от моторов.
— Скажи, какие нежности, — протянула Татьяна и залилась звонким смехом.
— Да, представь себе, — поддержала ее Зойка.
— В прошлом году один пучеглазый дядечка, — продолжала Татьяна, — тоже просил поменять место, а потом телефончик служебный, разрешеньице на дружескую встречу.
— Ну, не думаю, чтобы этот… — сухо процедила Зойка.
— Ах, брось! — устало отмахнулась Татьяна. — Хотя правда. Тебе сейчас не до него.
Зоя вспыхнула.
— Не скрытничай, не скрытничай! Отлично знаешь, о чем я говорю. Ты лучше посмотри на свою блузку.
— В чем дело?
Но тут шторка в кухонный отсек открылась и снова появился поэт. Он поглядел печальными глазами сначала на Зою, потом на Татьяну.
— Ради бога, простите, — сказал он. — Стакан минеральной воды, можно стакан минеральной воды?
— Одну минуту, —
