class="p1">— У, какой сердитый! — удивился отец. — В таком случае иди в палатку спать. Живо! Между прочим, спать будешь на белоснежных простынях рыжего цвета.
Матрац был действительно рыжий. Но прежде чем заснуть на нем, Павлуша поел горячего супа, который ему принесла мама, и выпил кружку чая. А пока он занимался этим, один из обитателей палатки рассказывал, лежа на животе:
— Лес — большой, охватный. Иду я, и несообразно у меня получилось — вышел прямиком к врагу. Сколько их там укрывалось — времени считать не было, только они недружелюбно кричат: «Halt!» Вид у меня внушительный — весь в грязи, в ржавчине, поскольку болотами шел. Кричу повелительным голосом: «Клади оружие!» А они свое «Halt!» — и уже автоматики к животам, стрелять собрались. Тогда я принял более энергичные меры: трех либо четырех уложил, а оставшегося в живых — один только и остался — веду впереди себя, поскольку он оружие бросил и руки вверх. Недалече отсюда, километров пять, заприметил людей, только не различаю — свои или чужие. А тут мимо идет мужик — черный, из цыганов. Я его за шиворот и повелительным голосом приказываю: «Погляди, что там за люди — наши или противника. Если соврешь, наведешь на фашиста — первая пуля будет тебе, вторая — пленному, а только потом — мне». Он, воодушевленный этими моими словами, побежал, вернулся, доложил, и вышел я к нашим. Двое суток выбирался и дошел до своих.
Отец сказал:
— Молодец.
А Павлуша, заслушавшись, пролил чай на матрац, и мать, отобрав кружку, хлопнула его по рукам. Но все равно рассказ запомнился. Четырех врагов убил, а пятого взял в плен. Один — пятерых. Павлуша стал примерять себя к такому бою и долго не мог заснуть. А утром поглядел на рассказчика — обыкновенный парень, с чуть вздернутым носом и смеющимися губами, только очень широкий — должно быть, от большой силы.
Лес, такой черный ночью, утром раскрыл все богатства своих осенних красок. Опадала желтая листва берез, краснели листья кленов. Недалеко от палатки, среди рыжих осин, Павлуша нашел во мху три красных гриба. Один — большой и два поменьше. Он закричал:
— Гриб! Гриб!
Отец цыкнул на него:
— Ты что? Кричать будешь — такие грибы выскочат, что так шапкой тебя и накроют. В бабий платок от Гитлера не упрячешься. — Он прибавил, хмурясь: — Ребят наших он за поганок считает. Топчет.
— Что они в Старой Руссе наделали! — заговорила мать. — Низко-низко гонялись за ребятами и убивали их из пулемета. Этих летчиков я своими руками каждого бы задушила! Всех до единого!
Павлуша тем временем раскрутил на себе платок, и она набросилась на него:
— Это кто тебе позволил, негодный мальчишка? Кто?
— Папа, — ответил Павлуша.
Отец сказал виновато:
— Между прочим, насчет бабьих платков — это я пошутил.
— А ты выбирай, как шутить с ребенком, — огрызнулась мама, но тут же и затихла.
Лицо у нее стало грустным и утомленным, как у тети Ани, но это только на миг. Вновь засверкали ее глаза, она завернула Павлушу в платок, подхватила могучими своими руками и посадила в кузов машины на узлы.
Марья Николаевна Смирнова, Павлушина мать, — очень высокая и очень сильная женщина. Она никогда не болела. Двухпудовый мешок картошки она с легкостью перекидывала через мощное плечо и несла почти не сгибаясь. Сила так и играла в ней. Она была неспокойна сейчас и не могла сидеть тихо — то поправляла пальто на Павлуше, то перекладывала покатившийся на повороте тюк или чемодан, то вдруг начинала напевать:
И колокольчик, дар Валдая…
А потом грустно запела совсем уж незнакомое:
Забудь мой рост, мою походку,
Забудь черты мово лица…
Из Тихвина машина увезет Павлушина отца в Валдай. Марья Николаевна была неспокойна, нервна.
Отец ушел
В Новой Ладоге грусть отошла. Уж очень ласков был этот узорчатый городок, раскинувший свои домишки по веселым берегам Волхова. Здесь, на скате к широкой реке, скопилось много машин с женщинами и детьми, паром принимал их, перевозил на тот берег, возвращался и опять перевозил. С горушки все — и паром, и машины, и кони, и люди — казалось игрушечным. И все, что способно было сверкать, сверкало на улыбающемся с неба солнце.
Мама соскочила с машины, побежала в магазин, купила красную расческу и очень радовалась ей.
Но отец был невесел.
— Переправа, — проговорил он, поглядывая вверх и прислушиваясь.
Он сам сел за руль и повел машину на паром. Когда паром прошел за середину широкой реки, отец немножко повеселел, а на том берегу объяснил:
— Разведчик тут летал час назад. Нам ничего, а Павлуше, между прочим, худо это, если б налет совершился.
Когда прошли Сясь, отец заявил облегченно:
— Опасность позади. Ну, Павел Васильевич, открылась тебе дорога в жизнь. Теперь, между прочим, ты живи смело, без трусости, как полагается пионеру. Ведем мы войну с лютым врагом не на жизнь, а на смерть, и священные наши чувства — к родной стране любовь и к врагу ненависть. Эти чувства в себе не расплескай.
При этом он глядел на оставленный ими берег, за Сясь, и мать глядела туда же. Лица у обоих были серьезные.
Отец промолвил тихо и задумчиво:
— Не знаю, между прочим, удалось ли бы завтра проехать по шоссе этому. В кольцо зажимает он наш Ленинград.
Мать все смотрела и смотрела туда, где и не видно было Ленинграда, и слезы копились в ее глазах. Павлуша поглядел на отца, на мать и вдруг спросил:
— А тетя Аня?.. А Верочка?..
У мамы по щекам потекли слезы. А отец ответил уверенно:
— Не время нюниться. Вывезем, между прочим, и Верочку, и тетю Аню… Не этой дорогой, так другой, а Ленинград я достигну. Мой маршрут тебе известный: Ленинград — Тихвин — Валдай — и обратно. Задание я выполню. Не нюниться. Все мы в нашем Ленинграде будем.
И они поехали дальше — в Тихвин.
В Тихвине все загородил стоявший на первом пути эшелон, такой длинный, что если стать у паровоза, то не увидишь последнего вагона. А вагоны были товарные, красного цвета, с раздвинутыми дверьми, полные детей и женщин. Классных вагонов — только два, как раз у самой платформы, где ждали Павлуша с мамой. Под эти вагоны ныряли все, кому нужно было на другие пути. Нырнул туда и Павлушин отец.
Из классных вагонов выглядывали небритые физиономии хорошо
