дна Кальмиуса затопленную белыми шаланду, помогали рыбакам ловить камсу и шемаю во время путины, ходили по домам в дни рождества и пели антирелигиозные колядки про архангелов, херувимов, попов да монахов. И все это для того, чтобы собрать деньжат для наших защитников — червонных казаков, стоящих на Подолии, и маленькими своими подарками, приготовленными для них, дать почувствовать всю силу молодой нашей любви к славной Красной Армии и ее пограничной коннице.
Сдавать подарки в багаж нам не хотелось. Мы распределили подарки среди четырех членов делегации поровну с тем, чтобы каждый индивидуально заботился о своем тюке. Получились довольно увесистые тюки, обтянутые рогожей. Проводник сперва не хотел нас пускать в вагон, думал — кишмиш везем для спекуляции. Пришлось прорываться с боем, показывать путевки окружкома.
Мы забросили тюки на верхнюю полку, и в купе сразу запахло рогожей. Хотя у меня был билет на нижнее место, я охотно уступил его Натке Зубровой, голубоглазой комсомолке в юнгштурмовке защитного цвета, а сам расположился над нею повыше.
Кто-кто, а Натка Зуброва ехала впервые на границу, ехала с особыми чувствами.
Ее дядя, один из старых коммунистов Украины, Никодим Зубров, был первым председателем ревкома в моем родном городе. Он был большим другом и наставником председателя революционного трибунала — бывшего донецкого шахтера Тимофея Сергушина, расстрелянного на глазах у меня и моих приятелей петлюровцами во дворе Старой крепости. Правда, впоследствии и Никодима Зуброва зверски зарубили под Уманью махновцы, убегавшие в Румынию, но память о Зуброве сохранилась в пограничном городе и поныне. Теперь Натка хотела побывать на квартире, где жил в годы революции ее дядя, повидать людей, знавших его лично.
Денег у нас было в обрез.
Если бы знать, что придется ехать, не заглядывая в Бердянск, я, да и Головацкий тоже могли, отправляясь на конференцию, «настрелять» денег у товарищей.
Сейчас же можно было рассчитывать только на «куцые» командировочные.
Потому даже постели мы себе не заказали.
Ната расстелила на полке тоненький плащик. Сережа Шерудилло, рабочий доменного цеха завода Ильича, невысокого роста хлопец со слегка раскосыми, монгольскими глазами и пышной шевелюрой, приспособил было вместо матраца пиджачок, но Головацкий сказал:
— Зачем эта роскошь? До Екатеринослава не доедем, а пиджак будет, как у пса из горла. А может, нам в президиуме сидеть — придется?
— Как же спать иначе? — спросил Шерудилло. — Твердо очень. Пока приедем на границу, мозоли на боках образуются!
— Ничего, по-суворовски! — весело сказал Толя. — Полководец Суворов всегда на досках спал, и это ему не мешало мозгами шевелить и победы завоевывать.
— Нашел кому подражать — царскому полководцу! — с возмущением сказал Шерудилло, следя за тем, как Головацкий, аккуратно вывернув изнанкой наружу свой пиджак, повесил его в головах на крюк, а сам протянулся на жесткой полке в брюках и рубашке-апаш с расстегнутым воротом. Длинные остроносые туфли Толи, не иначе — сорок шестого размера, оказались на весу, загораживая проход, и я подумал, что не раз и не два, когда Толя заснет, его станут будить заспанные пассажиры, цепляясь за эти длинные ноги.
— Питаться разве не будем? — спросила осторожно Натка.
— На сон грядущий обжираться вредно, — сказал Толя. — Наешься, а потом всякие кошмары в голову полезут.
— У меня курица есть вареная, — сказала Ната. — Мама ее из супа вынула и велела есть как можно скорее.
— Побереги курицу до Фастова, — сказал я, поддерживая Толю. — Там у нас пересадка болошая.
…Но уже за Днепром, после Екатеринослава, мы взяли в работу не только Наткину курицу, но и пирожки с мясом, что купил я в дорогу на Соборной площади Мариуполя. Мы запивали их пустым кипятком с сахарином.
— Как же это угораздило нас проспать Екатеринослав? — поедая прямо с костями куриное крыло, буркнул Шерудилло. — Хоть бы одним глазком посмотреть на его заводы… Там на одном, имени Петровского, я слышал, больше тридцати тысяч работает.
— Ничего странного нет, что проспали, — сказал Толя. — Умаялись на конференции, а потом возились с подарками: то приемка, то упаковка. Лично я спал как убитый. А если бы нам еще матрацы дать, то и Белую Церковь проспали бы.
— У меня полная голова пыли! — сказала Ната, безуспешно пытаясь расчесать густой гребенкой светлые, чуть курчавые, но редкие волосы, стриженные под мальчика.
— Ничего, Наташенька, в Фастове сходим на речку, и ты промоешь там свой пух, — сказал Головацкий.
— И совсем не пух, — обиделась Ната, — это у меня после голода волосы редкие стали. Буду питаться хорошо — отрастут.
— Питание само собой, а вот формалином по утрам надо натирать, — солидным тоном, как заправский лекарь, посоветовал Головацкий, — и углекислым снегом.
— Ну вот еще чего — целый день больницей пахнуть! — отвергла предложение Толи Наташа и, обращаясь ко мне, спросила: — А в Фастове речка есть?
— Есть, но маленькая. Недалеко от станции.
— Любопытно, сколько же нам придется ждать поезда из Киева? — спросил Шерудилло, пытаясь открыть перочинным ножом жестяную банку с абрикосовым компотом.
— Выкупаться успеем, — сказал я, — поезд к границе пойдет не раньше как через два часа после нашего приезда.
Но я жестоко ошибся.
Как только мы вытащили в Фастове из вагона тюки с подарками для червонных казаков, оказалось, что нужный нам поезд Киев — Каменецк-Подольск ушел, не дождавшись нас, по направлению Жмеринки каких-нибудь сорок минут. Мы не поспели к нему потому, что возле Белой Церкви было крушение и нас задержали там на добрых два часа. Предстояло сейчас торчать в Фастове почти целые сутки.
Сперва я даже подумал: а не махнуть ли мне тем временем на товарняке в Черкассы к отцу? Вот бы обрадовался старик!
Но Головацкий отговорил меня:
— Не отрывайся от компании, Василь. Как-никак, а у нас — багаж. Мало ли какая полундра может приключиться, а тебя нет. Хочешь батьку повидать — давай сообразим это на обратном пути. Порожняком такие вещи делать сподручнее…
Солнце еще не взошло.
Аукались в туманной дымке паровозы-«овечки» на путях. Под стеной вокзала дремали в ожидании очередных поездов сонные пассажиры с корзинами, фанерными чемоданами и узлами. Будочки с продуктами и вокзальный ресторан еще были закрыты.
Усатый носильщик, позевывая, принял от нас вещи в камеру хранения, отдав взамен четыре длинненькие квитанции, пахнущие типографской краской.
Позевывая, вышли мы на перрон, еще влажный от росы. Натка сказала Головацкому, показывая на пустую консервную банку, что была у нее в руке:
— Зачем я буду носиться с нею, Толя? Выброшу, и все!
— Пригодится, — сказал Толя, наморщив лоб. — Это наша единственная посуда, и без нее нам будет труба… Я предлагаю вам,
