Книга София. В поисках мудрости и любви - Дэ Нирвакин

— Очень жаль, мальчики, что разрешить мои творческие мучения никому не по силам, — произнесла она, искажая слова и набивая свой ротик конфетой. — А вы не находите, что это вообще бессмысленная затея — искать смысл в современном искусстве?

— Оксан, ну сколько тебе объяснять, — возразил Вячеслав. — Искусство — это особая символическая реальность. Одни символы художник осознает, другие остаются неосознанными. Мы, например, с тобой осознаем, что слова «верх» и «низ» зависят от точки отсчета. Но если нарисовать картину с человеком, идущим вниз головой в южном полушарии, обязательно найдется какой-нибудь Козьма Индикоплов, который скажет, что это невозможно и бессмысленно, поскольку ему понятнее другие смыслы.

— Наверное поэтому я никогда не пойму живопись Пикассо, — меланхолично пробормотала Окси. — Эти его полигональные персонажи, нарезанные неровными ломтями на скорую руку. Знаешь, по-моему, это какой-то эффект плацебо. Нам доказывают, что существует современное искусство из расчета, что кто-то увидит в нем красоту и глубокий смысл, которых на самом деле нету. Когда доктор не знает, чем лечить, он делает точно так же — дает пациенту пустышку и внушает, что это лекарство.

— Забавно, но именно так ты лечишь свою весеннюю депрессию с помощью шоколада.

— Нет, это другое, ты не понимаешь, — обиделась она, разбирая золотистую пирамидку из трюфелей и отправляя в приоткрытый ротик еще одну конфету.

— А потом начинаешь жаловаться, что набрала вес, и садишься на диету, — добавил Вячеслав.

— Вот видишь! Обрати внимание, я сажусь на диету, — указала на себя Окси миниатюрным пальчиком. — А если художник успевает написать десятки тысяч картин, то это уже творческое чревоугодие, и большая часть всего этого добра — нездоровый лишний вес, только и всего.

— Окси, Окси… — снисходительно улыбнулся Вячеслав. — Пикассо останется столпом искусства, как бы ты к нему не относилась. В его творчестве отразился излом всего прежнего культурного строя человека, поэтому Пикассо знают даже те, кто о нем ничего не знает. А кто теперь помнит изысканное ар ново Мухи, верившего в силу красоты? Ведь на его работах выросло целое поколение экзальтированных мальчиков, которые первыми бежали записываться добровольцами, чтобы заживо сгнить в окопах мировых войн. История показала, что выжили не благородные Ланселоты, а грязноватые минотавры и полигональные персонажи Пикассо.

— Об этом я тебе и пытаюсь сказать, — капризно фыркнула Окси. — Победила бессмыслица, нет смысла искать смысл в таком искусстве… я тут недавно взяла почитать Борхеса.

— Ты взяла что-то почитать? Ну, и как тебе Борхес?

— Не знаю, может быть, имитация смысла имела когда-то ошеломляющий успех, только меня почему-то совсем не тянет разбираться во всех этих именах, умопомрачительных ассоциациях, перекрестных ссылках на книги, которых, может, и не было. Неужели такое кружево мыслей придумывалось лишь для того, чтобы убить время? Как будто людям больше заняться нечем.

— Для большинства чтение всегда было способом убить время… просто способов убийства в наши дни стало больше. А чем плохи книги, которых не было? Тот же «Хазарский словарь» Милорада Павича, — вспомнил Вячеслав, откидываясь на спинку ротангового кресла. — Впрочем, ты права, нас завалили дешевым фастфудом, а хорошие книги и полотна — они, как хорошая кухня, требуют особого приготовления. Не каждый сможет их приготовить, даже если рецепт всем известен. Вселенная Борхеса выглядит для нас интеллектуально избыточной, потому что он во что-то верил. Он верил, что литература — своего рода магический сосуд, куда можно собрать память всего человечества. Кстати, представляешь, недавно я видел его во сне!

— Кого? Хорхе Борхеса? — хохотнула Окси.

— Да, он подскочил ко мне верхом на пятнистом мустанге и спросил, не видал ли я того белого бизона, которого все разыскивают в прериях.

— И что ты ему ответил? — жеманно спросила Окси, попадая в пространство художественных смыслов, поисками которых она как раз была занята.

— Ничего, я только развел руками, потому что не видел никакого белого бизона. Но я точно знаю, что это был Борхес, и я точно знаю, что не узнал бы его, если бы не читал его книг.

Евгений, с любопытством наблюдавший за их разговором, пригубил кофе и поставил чашку на стол.

— Мне тоже иногда снятся авторы книг и литературные персонажи, — признался он. — Это еще в детстве началось. Воображение как будто воссоздает во сне их образ. Причем так, словно мысли автора не прекращались и продолжали где-то развиваться, где-то вне книги.

— Где-то вне книги?! Это как? — уставилась на него Окси.

— Ну, как будто мысли эти где-то обитают, не знаю, в каком-то книжном астрале, быть может…

— Это наше воображение комбинирует мысли и образы, составляя из них осмысленные структуры, чтобы заполнять возникающий в нашем сознании смысловой вакуум, — высказал предположение Вячеслав. — Борхес в рассказе «Вавилонская библиотека» изобразил возникновение мыслей в виде некой структуры из шестигранных комнат. В каждой комнате на двадцати полках хранятся книги, исписанные бессмысленными чередованиями букв и наборами фраз. Но из них образуются комбинации, с помощью которых можно получить тексты, описывающие любые мысли и судьбы. Кто разгадает устройство этой библиотеки, тому откроется смысл всех смыслов, книга всех книг, тот будет жить жизнью всех жизней, и в рассказе даже упоминается библиотекарь, которому якобы это удалось.

— Ты хочешь сказать, — хмыкнула Оксана, — что смыслы возникают из бессмысленных комбинаций? Как в том анекдоте про толпу обезьян, стучащих по клавишам, среди которых найдется такая, которая случайно напишет «Войну и мир»?

— Это возможно, чисто математически.

— Нет-нет-нет! — настойчиво произнесла Окси. — Бессмыслица так и останется бессмыслицей, и никогда, слышите, мальчики, никогда обезьяны не станут тратить целую жизнь на то, чтобы вот так тыкать по клавишам. Они не настолько глупы, как о них думают математики.

Вячеслав хотел возразить Оксане, но не знал, что ей сказать. В задумчивости он поводил пальцем по губам, закинул ногу на ногу и мельком взглянул на Женича, как бы спрашивая у него, что тот думает по этому поводу.

— Знать структуру и знать смысл этой структуры — не всегда одно и то же, — попытался их примирить Евгений. — Если текст кем-то уже написан, запустить алгоритм случайного набора не составит труда. Но если текст неизвестен, если никто не знает ни его смысл, ни количество знаков, из которых он состоит, то алгоритм поиска невозможен. Можно знать структуру, смысл которой неизвестен, но нельзя знать смысл, которого не знаешь.

Продолжая решать в уме свою непостижимую трилемму, Окси очень изумилась его словам, объяснив их по-своему:

— Точно-точно… — пробормотала она, округлив бирюзово-сине-зеленые глаза. — Коромысло может существовать