идея пригласить, кроме близких знакомых, семь-восемь художников, которыми она увлекалась последние два года. Их картины, коими ее квартира была увешана от прихожей до спальни, показывали ее в анфас, в профиль, в три четверти, в полный рост, до пояса, причесанную набок, а ля Жанна д’Арк, в виде амазонки, в лыжном костюме, в пижаме.
Компания оказалась шумливой и веселой. Едва Ноэль переступил порог, как очутился в глубоком кожаном кресле со стаканом виски в руке, между хорошенькой зеленоглазой женщиной и последним открытием Марсьены, молодым светлобородым «дикарем», заявлявшим, что видит в ней воплощение шамаханской царевны и писавшим ее окутанной покрывалом до самых глаз.
— Понимаете, — объяснил он Ноэлю, — так она не сможет упрекнуть меня, понимаете — меня, в том, что я нарисовал ей слишком длинный нос!
— Но она, — сказал Ноэль, — может упрекнуть вас в том, что вы смазали ей рот.
Всем было прекрасно известно, что Марсьена от опыта к опыту преследовала цель точного отражения определенной красоты и всякий раз находила, что ее исказили.
Хорошенькая зеленоглазая незнакомка, нетерпеливо постукивая об пол носком сатиновой туфельки, ждала, когда же Ноэль соблаговолит представиться и чуток за ней поухаживать. В иное время он бы, конечно, не отказался: женщины, как правило, возбуждали в нем немедленное желание, которое, впрочем, ограничивалось лишь удовлетворением любопытства. Но в этот вечер он чувствовал, что неспособен принять легкий тон, позволяющий любую, даже самую дерзкую отвагу. Рассеянно слушая одним ухом разглагольствования своего соседа справа о примитивистах, он не мог помешать себе думать о Клейне, воображать его в камере, отреченного от мира, в плену мрака и отчаяния.
В полночь (о чем он узнал по настенным часам работы Булля,[8] висевшим совсем рядом и каждые полчаса издававшим звон битого хрусталя), он все так же продолжал сидеть в своем кресле. Марсьена, Бэль и другие прелестные женщины подливали ему в стакан виски и рассеянно осведомлялись о его желаниях. Смех и шум разговора поднялись на несколько тонов. А он продолжал сидеть задумчиво, словно в дремоте, наедине с молчаливой тенью.
— Добрый вечер, — внезапно произнес знакомый голос, и пружины кресла прогнулись под тяжестью обрушившегося на них тела.
Обнаженное плечо прижалось к нему, отчего поверхность виски в его стакане заколебалась.
— Как вы находите мое платье?
Это была Рэнэ со сверкающим взглядом и влажными губами, как обычно плохо сдерживавшая тайное нетерпение.
— Не нахожу, только лишь ищу.
— Так значит, вы предпочитаете женщин в лентах и застежках? Получше упакованных, ну, скажем, как Бэль?.. Вот уже час, как я тут. Я-то, бедная, все ждала, что вы меня потанцевать пригласите. Так и до утра могла прождать.
Бэль, обычно пившая мало, глотала уже четвертый или пятый стакан. Она сидела на другом конце зала рядом с сорокалетним мужчиной с посеребрёнными висками и смеялась, по-видимому, беспричинно и явно несколько громче, чем допускают приличия. Она положила ногу на ногу и покачивала туфлей, причем, из-под тафтового платья выступал лишь ее носок. «В таком кругу, — подумал Ноэль, — и при моем попустительстве она в любой момент может познакомиться с мужчиной, достаточно ловким, достаточно обворожительным или, просто-напросто, достаточно везучим, чтобы ей понравиться». Он вспомнил венскую поговорку, горечь которой поразила его, которая в буквальном переводе означала: «Добродетель — это когда нет никого. Верность — это когда нет никого второго». Бэль не была заинтересованной, в прямом смысле слова, но любила деньги за все радости, кои они могли доставить. Сама кроила себе платья, но ходила на показы мод к прославленным модельерам. Когда она говорила о далеких странах, чувствовалось, что ей вовсе не хочется состариться, прежде чем она в них не побывает. Между ней и всем этим — деньгами, знойными пляжами, роскошными отелями, легкой жизнью на широкую ногу — существовало, по сути говоря, одно лишь препятствие: Ноэль. Если, допустим, он ее покинет, исчезнет, выразит ли она хотя бы сожаление? Или, скорее, испытает смутное чувство облегчения? Когда умер ее отец, она оплакивала его лишь два дня. А ведь говорила, что любит его! Любила, конечно, но на свой лад.
— Ах, эти черные бархатные бантики, — невольно восхитился Ноэль, — длинные перчатки, ленточка на шее, тюлевый лиф, золотые волосы, тяжелые веки… Прямо Болдини.[9]
Рэнэ проследила взгляд Ноэля:
— Так, значит, вы ее любите… до такой степени?
Ноэль вздрогнул и повернулся к Рэнэ, словно она открыла ему нечто новое, но вполне реальное.
— Люблю ли я…?
Он прервался, чтобы лучше собраться с мыслями.
— Нет, — вымолвил он, наконец, — не думаю, что люблю ее.
Отчаянно, но тщетно искал он слова, способные выразить состояние его души:
— Это куда хуже. Она — часть меня самого. Когда я ее встретил, она была совсем непохожа на ту, какая она теперь. И я воображаю, но, конечно, не прав, что тем, какая она сейчас, она обязана мне. Я всячески исхитрялся наложить на нее отпечаток, переделать ее. Если она когда-нибудь вернется к прежней себе, я не смогу простить ей бесплодность всех этих усилий, все это… потерянное… время.
— Бедняжка Ноэль! — сказала Рэнэ (он ненавидел, когда она говорила «Бедняжка Ноэль» и принимала при этом самонадеянный вид). — По книге Бытия только четыре вещи не оставляют следа: облако на небе, змея на скале…
— Да знаю я: корабль на воде и мужчина в женщине. Это-то меня и бесит.
— Мужчина! — сказала Рэнэ.
Этот эпитет мог бы показаться презрительным, но в ее устах прозвучал исполненным нежности.
Но Ноэль больше ее не слушал. Встал, резко поставил стакан. Бэль с некоторым удивлением смотрела, как он приближается к ней.
— Я устал, — сказал он, умышленно не обращая внимания на ее кавалера. — Поехали домой.
— Домой… уже сейчас? — выговорила Бэль.
И засмеялась, скорее, вновь разразилась смехом, еще не стихшим и беспричинным, разбиравшим ее за несколько секунд до того.
Мужчина с посеребрёнными висками поднялся с места. Лацкан его пиджака был украшен душистой гвоздикой. Он был очень элегантен. «Еще один Вейль», — подумал Ноэль. Бэль всегда притягивали мужчины определенного возраста.
— Бертран, — представился он, чопорно поклонившись.
— Мартэн, — нелюбезно ответил Ноэль.
Его взгляд скользнул по мужчине и остановился на Бэль.
— Пойдем? — повторил он, с большим нетерпением потому, что чувствовал: она противится его воле.
Она поднялась нарочито медленно:
— Нет.
Растерявшийся Ноэль неловко попробовал употребить иронию:
— Тебе настолько весело?
— Не знаю. Нет. Я как раз еще и не начала веселиться по-настоящему.
— И собираешься…
— Да.
Мужчина с посеребрёнными висками внезапно как бы канул в неизвестность. Они остались вдвоем, один на один. Их взгляды выражали невысказанные чувства, были полны
