Пароходик дернулся и остановился, уткнувшись в мостки причала. Группа пассажиров сошла на берег, и их сменили новые пассажиры. Пароходик запыхтел дальше. Мерри смотрела на здания и ни на кого вокруг себя не обращала внимания.
— Вы уже успели посмотреть скульптуры Сансовино? — раздался за ее спиной мужской голос.
Она обернулась, но не увидев никого знакомого, решила, что услышала обрывок разговора, который донес до ее ушей порыв ветра.
— Мисс Хаусмен? — настойчиво повторил тот же голос.
Она снова обернулась.
— Прошу прощения, — сказала она стоящему рядом мужчине.
Он приветливо улыбнулся и, чуть склонив голову, произнес:
— Рауль Каррера. Мы познакомились на приеме во Дворце дожей.
Не очень обрадовавшись тому, что ее одиночество так внезапно нарушили, Мерри улыбнулась и сказала:
— Нет, я еще не рассматривала их вблизи.
— Жаль, — сказал он. — Но они тут стоят уже несколько веков. Так что вам еще представится случай их осмотреть.
Он продолжал рассказывать о чем-то, что можно было слушать вполуха. Она вспомнила, что видела его во дворце: он был единственный, на кого она тогда обратила внимание. Она разглядывала его, пока он говорил. На нем был бежевый свитер и бежевые брюки. На другом мужчине такой наряд смотрелся бы несколько женственно, но не на нем. Он был невысок, во всяком случае, не казался высоким, когда сидел, и производил впечатление компактного подвижного крепыша — этакий боксер-полутяжеловес. У него была «очень короткая стрижка, и солнце высветило ему волосы настолько же сильно, насколько покрыло загаром его лицо. Этим подчеркивалась белизна его зубов, которые, в свою очередь, приковывали внимание ко рту — полным губам и жестким вертикальньш морщинам в углах.
Но даже отмстив про себя эти особенности его внешности, она подумала: «Ну и что? Какое мне дело?» Наверное, основная нелепость кинематографа заключается в том, что едва ли не все мужчины, которые имеют отношение к кино, довольно привлекательны и являются так или иначе кумирами толпы. Каррера, молодой кинорежиссер, переехал во Францию из Аргентины, спасаясь от суровых отечественных ревнителей нравственности. И как экспатриант, в Париже он был больше француз, чем все французы вместе взятые, являясь олицетворением типично французского культа беззаботности, который вместе с культом цинизма получил широкое распространение в послевоенной Франции.
Пароходик рассекал воду, а Каррера, не закрывая рта, рассказывал ей о своеобразии освещения в картине Каналетто, изображавшей ту часть города, которую они в данный момент проплывали. И без всякой задней мысли она вдруг сказала ему, о чем думает — не о Каналетто, а о нем, о Венеции и обо всем, что здесь происходит.
— Ну и что? — спросила она.
— Простите?
— Знаете, — сказала она, — я уже от всего этого устала. Правда — устала. Я сбежала из «Лидо», подальше от этого фестиваля, и вот теперь я бегу и от Сансовино, и от Каналетто, и от Веронезе, и от всех прочих. Я все утро бродила по трущобам…
— Но почему именно трущобы?
— Потому что там так печально.
— О, да это же романтично!
— Ну вот, вы придумали ярлык для этих трущоб, — сказала она, — но от этого они же не исчезнут с лица земли.
— Разумеется, нет. Но иногда термины помогают понять вещи. Они позволяют увидеть их в новом свете.
— Это тонкое замечание, — сказала она. — Но извините, я устала от всех этих тонкостей и от Венеции тоже. Она не более реальна, чем я.
Эти слова заставили его погрузиться на некоторое время в раздумья. Он стал смотреть в сторону, потом перевел взгляд на нее.
— Вы реальны, не менее реальны, чем все прочие, — сказал он. — Неужели вы думаете, что люди, которыми вы так восхищаетесь, люди, живущие в этих живописных трущобах, более реальны, чем вы? Неужели вы не понимаете, что они ходят в кино, смотрят на вас и только этим и живут? Для них вы — высшая реальность. А их жизнь скучна, пуста и убога. И благодаря вам в них теплится надежда на лучшую долю, благодаря вам они познают радость бытия.
— Нет, нет, — возразила она. — Вы говорите о подлинном искусстве, А фильмы, в которых я снимаюсь или которые снимаете вы, это не настоящее искусство…
— Настоящее! — сказал он. — Вот что самое печальное, То, что они являются искусством. Качество — интеллектуальное и художественное качество — этих фильмов роли не играет. Самое главное здесь то, насколько зрители смогут отождествить себя с персонажами на экране, насколько они сумеют спроецировать свою жизнь на судьбы киногероев, которыми они мечтают стать. Если им это удается, они верят в то, что происходит в картине, и если они этому верят, значит картина удалась.
— Но это уже ужасно.
— Да, но я стараюсь об этом не думать.
— Но зачем же тогда вы создаете свои фильмы?
— Для собственной забавы.
— Дорогое хобби!
— Вовсе нет. У меня есть кредиторы. И до сих пор мне везло. Мои фильмы имели успех, но не в этом заключалась моя цель. Я никогда не стремлюсь к успеху. Как только мои фильмы перестанут меня забавлять, я прекращу их снимать.
— Что-то я не понимаю, — сказала она. — Так зачем же вы их снимаете? Почему и чем они вас забавляют?
— Если уж вам так хочется знать почему, то я вам отвечу: я своего рода вуайер. Все режиссеры — вуайеры[31], а все актеры и актрисы, как мне кажется, эксгибиционисты[32].
Недавно я видел ваши фотографии, очень занятные фотографии в «Лотарио». И я подумал, что на них запечатлена своего рода квинтэссенция киноактрисы. Это была демонстрация доступности, хотя, конечно, только демонстрация, но это-то ведь самое интересное. Возможно, вам не нравится в искусстве венецианских мастеров отсутствие сексуального элемента. Но ведь и в фильмах больше всего нас заботит стиль, хотя было бы лицемерием отрицать главенствующую роль сексуального элемента в кинематографе. И ведь именно этим кино нравится публике.
— Возможно, — ответила она.
— Вы так не считаете?
— Я не знаю, Я об этом до сих пор не думала.
Но теперь она думала об этом и о нем.
— Душа, — продолжал он, вторгаясь в ее мысли, — самая непризнанная эрогенная зона.
А ведь правда! Она вдруг осознала, что за короткое время их беседы он ее очень заинтересовал. Она даже подумала, не слишком ли опасен для нее этот интерес. И еще подумала, заинтересовала ли его она: ей еще никогда не приходилось производить впечатление на мужчину своим интеллектом. Причем попытка сделать ставку на свой ум се заинтересовала не меньше, чем этот мужчина. Он не был похож на витаминизированного американского парня, которого легко можно соблазнить туманным обещанием обладания ее белым телом; он не был ни бизнесменом, который видел в ней лишь товар, ни нищим начинающим актером вроде Тони, который хотел бы использовать се как трамплин для прыжка в волшебный мир искусства. Каррера был человеком из Старого Света, опытным, искушенным, умным и куда более знаменитым, чем она. Интересно, достаточно ли у нес шарма, „того шарма, с помощью которого можно очаровать его точно так же, как он смог очаровать ее? Ведь несмотря на все свои странствия по дорогам жизни, она еще плохо в ней разбиралась — особенно в жизни души.
