– Вы мистер Дэниелс? Я доктор Флинн. Пойдемте со мной.
Такое он видел только в кино. Почему-то, ему казалось, что на самом деле все должно было выглядеть иначе. Но выяснилось, что в кино иногда показывают правду.
Мама лежала на койке, укрытая до самого лица. Поверх белой, грубоватой на вид простыни, лежала ее рука, такая бледная и прозрачно тонкая, что казалось, сквозь нее можно было рассмотреть волокна ткани простыни. Из сизого синяка на сгибе локтя, который нагло вылезал из-под нескольких слоев пластыря, торчала игла капельницы. Какие-то трубки были прилеплены к ее верхней губе и ко второй руке, что покоилась под покрывалом. Волосы матери были собраны в пучок, ее лицо казалось пергаментным: до того кожа выглядела тонкой, сероватой и слегка смятой. Бледные, почти белые губы поджаты, щеки сильно запали.
2.
Если бы Ромео не было уверен в том, что видел перед собой мать, он ни за что бы в это не поверил. В этой мертвенно бледной, маленькой старушке, прикрепленной прозрачными трубками к каким-то попискивающим приборам, он не узнавал той цветущей, радостной женщины с золотыми волосами, которая раскрыла перед ним дверь своего дома, совсем недавно. Он не узнавал в ней свою красавицу мать, которая носила розовые пеньюары со страусиными перьями и пахла цветами.
Эта несчастная старушка не сделала ему ничего дурного. Она не предавала его. Она нуждалась в помощи и сострадании. Эти мысли стрелами пронзали разум Ромео.
На самом деле, это из-за него она лежала сейчас на больничной койке, зависнув где-то между садами рая и сковородами ада.
Если бы он не имел друга по имени Люциус, об опасности которого она всегда предупреждала!
Если бы он не пошел следом за незнакомым приезжим человеком, который опутал его сетями лживых обещаний!
Если бы он не уехал из города, то все было бы хорошо. Они бы вместе посещали торговые центры, ходили в маленькие кафе, ездили на пикник, и в его машину по-прежнему садилась бы холеная красавица.
Теперь же он мог только беспомощно стоять у ее кровати, стискивать руками металлическую дугу спинки, смотреть на нее и думать, сколько же катастроф он создал своими стараниями. А ведь ему просто хотелось настоящей, бурной, самостоятельной жизни.
«Будьте осторожны со своими мечтами, – вспомнил он старинную поговорку, – ведь они могут исполниться!»
Откуда ни возьмись, в палате возник полицейский. «У нее были враги? Кто-нибудь мог желать ей смерти? У кого-нибудь мог быть мотив? Где вы находились в тот момент?» – Эти вопросы слышались, будто издалека, Ромео отвечал вяло, он никак не мог оторвать взгляда от матери, от ее пергаментного лица, от заваленных щек, впалых глазниц. От игл, которые торчали из нее.
Была ли она по-настоящему жива? Где была она сейчас? Что она видела? Чувствовала ли она что-нибудь?
Как же он перед ней виноват!
«Тогда, скорее всего, это была попытка самоубийства».
Ромео вздрогнул: кто-то уже говорил ему это слово.
«Она выпила снотворное и открыла газ».
«Хорошо еще, что она в зрелом возрасте. Знаете, в последнее время к нам все чаще поступают молодые девушки-самоубийцы. Почти все беременные. Честно говоря, мы боялись, что и миссис Дэниелс будет в положении. К счастью, наши опасения не подтвердились. Будем надеяться, что ее кома долго не продлится, и вы сможете забрать ее домой. Мы вам сообщим».
Ее лицо размытой картинкой стояло перед его глазами, пока он брел домой. Все то, о чем он позабыл за минувшие месяцы, снова вдруг всплывало в его памяти: предательство матери, лицемерие Люциуса, Мэйз.
«Господи! Опять этот Мэйз!» Но при чем здесь они все, если изначально он был во всем виноват. Все то, в чем он убедил себя за минувшие месяцы, рушилось в очередной раз.
Теперь, как никогда раньше, ему стали ясны его ошибки: надо было слушать мать и не водиться ни с О.Кайно, ни с Мэйзом, ни с кем бы то ни было еще. Надо было слушать мать. Ведь она всегда была права. А он сгубил и себя и ее, и Бог знает, кого еще!
«Надо исправлять свои ошибки!» – Подумал Ромео, и ему, почему-то, сделалось страшно.
Но в доме, в котором прошло все детство, ему стало во стократ страшнее, и тягость вины только сильнее придавила его.
Он бродил по комнатам, в которых все еще слегка ощущался муторный запах газа, и вспоминал, вспоминал, вспоминал.
В свою комнату он войти не смог: после него там обитал кто-то еще, он очень отчетливо осознавал это. Мебель была передвинута, вещи лежали без привычного порядка, кое-чего и вовсе недоставало.
И было еще нечто чужое в той комнате. Не запах, но ощущение чьего-то присутствия. Как будто бы Люциус О.Кайно, а это явно был он – больше некому, забыл в комнате свою бледную тень.
На кухне он тоже не смог долго оставаться – воспоминания того ритмичного стука посудомоечной машины о стену, тех криков вожделения не давали ему покоя. Кроме того, здесь на полу, на одеяле, нашли маму – так сказал полицейский.
Ромео захотелось немедленно вернуться в Лос-Анджелес: мучения от прекрасного забытья были куда приятнее этого ужаса воспоминаний.
Он позвонил Мэйзу. Ему казалось, что Доминик должен был обрадоваться, что он скорее вернется назад, в его лапы.
Но тот неожиданно заволновался, и заявил, что Ромео нельзя так быстро возвращаться. Что он обязан побыть рядом с матерью еще немного. Он, конечно, может поменять свой билет и вернуться не в воскресенье, а раньше. Но не раньше субботы.
До субботы оставалось еще два дня.
Ромео съездил еще раз в аэропорт и поменял билет на ранний рейс в субботу. Этим ему удалось скоротать остаток четверга.
Он улегся спать рано, в гостиной, на узком и неудобном диване. Всю ночь его тревожили какие-то шорохи и поскрипывания, он ворочался с боку на бок и не мог избавиться от своих мыслей, которые, как надоедливые мошки, все звенели и звенели над ухом.
3.
А утром начала болеть голова.
Ромео боялся этого больше всего на свете. И боль возвращалась. Сначала она была тихой и едва напоминала о себе. К обеду боль усилилась. Она все увереннее занимала позиции в его голове, она все глубже протягивала свои щупальца, выпускала все больше ядовитых метастазов.
Чтобы чуть– чуть заглушить ее, Ромео побежал в ближайший бар. Там он забился в самый темный угол и пил, надеясь, что сознание затуманится, и боль будет наступать не так быстро.
Он судорожно глотал свое пиво из бутылки и плакал. Слезы градом катились по его щекам и тяжело шлепались на грубый деревянный стол.
Ему было очень страшно. Осознание того что, что без загадочного наркотика Мэйза существовать он уже не мог, было ужасным. Он не мог протянуть и нескольких дней! И нынешний срок в пять дней был его самым большим достижением.
