Так оно и есть —Словно встарь, словно встарь:Если шел вразрез —На фонарь, на фонарь,
Если воровал —Значит, сел, значит, сел,Если много знал —Под расстрел, под расстрел!
Мною овладел страх, я не сомневалась, что сейчас на сцену выйдут эти кэгэбэшники с «кровавыми мальчиками в глазах» и уведут Высоцкого под белы рученьки. Уже, наверное, и приказ сверху спустили. Я стала опять искать своего проводника, но на прежнем месте «его больше не стояло». Неужели его заберут прямо со сцены, нет, не решатся, здесь очень много народу. Все возбуждены, люди бросятся на его защиту. Весь зал гремит, это не аплодисменты, это гром небесный. Вот это талант настоящий! Да какой! За таким не грех пойти на край света, и какое значение имеет его рост, лицо-то мужественное какое. Интересно, женат ли он, если да, то кто его жена. У такого мужчины и жена должна быть необыкновенной.
Концерт закончился, все повскакивали со своих мест, такая давка началась – ужас. Я с того же запасного выхода пробилась на улицу. Ветер стих, свободное от облаков морозное небо со звёздами освещало чистый искрящийся снег, который поскрипывал под ногами. Я шла без шапки, пытаясь остудить свою взбудораженную голову. Теперь я знала: б латные песни – это прикрытие. Он поёт совсем о другом, о главном, настоящем. Он высмеивает наше общество, он насквозь видит этих «жадною толпой стоящих у трона». Он смеётся над ними от имени народа. Они ему это не простят. Где-нибудь втихую загребут точно. В башке стучало: не простят – сгноят, не простят – сгноят. Я так была возбуждена, что не могла никак заснуть. А потом во сне как заору что перепугала всех своих домочадцев, даже собаку Дружка и кота Бульку.
Неделю после концерта не могла в себя прийти. В институте на лекциях уносилась в воспоминаниях о Высоцком. Такой талант, и совсем не зазнался. Как он буднично, по-простому рассказывал о себе. Ничего не скрывая, не приукрашивая. Интересно, что должно происходить с человеком, когда где-то внутри зарождаются такие строчки. Если только, когда прочувствуешь слова этих песен, отнимаются ноги в прямом смысле слова.
Собственный магнитофон мне пока не светил (лишних денег в семье не было), и, что скрывать, я завидовала тем, у кого они были. По ранней весне запись этого концерта Высоцкого на полную громкость крутила вся Одесса. Окна нараспашку, а оттуда разухабистый голос с хрипотцой. Я шла по родному городу и наслаждалась им. Талантище! В Москву куда переехала, выйдя замуж, на память о том выступлении захватила кассету (приобрела у Сеньки-гниды, он фарцевал ими, конечно, из-под полы, у комиссионок, на базарах, толчке). Но еще раз увидеть воочию и послушать Высоцкого не посчастливилось – попасть в Театр на Таганке было даже сложнее, чем в Оружейную палату Кремля. Удалось только, отстояв огромную траурную очередь, попрощаться с ним, когда в июле восьмидесятого Москва провожала Поэта и Артиста в последний путь.
И сегодня время не властно над его памятью.
…А песню-мост Москва – Одесса Высоцкий написал. Открыты все города – от Лондона до Владивостока, но ему туда не надо, ему в Одессу надо позарез:
Но опять задержка рейса,И нас обратно к прошлому ведетВся стройная, как ТУ,Та стюардесса мисс Одесса,Похожая на весь гражданский флот.
Эдита Пьеха
Юрка Морозенко, наш диспетчер по железнодорожному транспорту, предложил достать билеты в филармонию и несколько раз переспросил, пойду ли.
– А на что?
– Ты что, не слышала: «Дружба» из Ленинграда приезжает. Модный ансамбль. Почти всю страну объездил, наконец до нас добрался. У них солистка иностранка, француженка или полька, так толком никто и не знает.
– Как зовут ее?
– Фамилия у нее какая-то странная, не наша точно: Эдита Пьеха. Звучит как Эдит Пиаф, под нее, говорят, косит.
Я пожала плечами.
– Ну, ты, подруга, даёшь, не знаешь Диту?
Я знала одну Диту – Утесовскую дочь, так ее все у нас ласково называли и наслаждались, когда они дуэтом желали спокойной ночи дорогим москвичам. Но расклеенных по городу афиш с ее и папиным именем не видела, Утесовы в последнее время не так часто наведывались в Одессу, других гастролей хватало. А Юрка-то сейчас не о них. Эти одесские штучки фамильярно, так, между прочим, называть совсем чужих людей, с которыми вовсе не знаком, в жизни не видел, мою сестру приводили всегда в бешенство. Она никогда этого не прощала и вставляла такому пижону по полной программе. Я с ней не часто соглашалась, но в этом была полностью солидарна. Глядя на молодящегося, давно за тридцать, юношу, ещё и с этими усиками – «мы молодые пупсики, у нас пробились усики, но не пробился ум», так и подмывало всадить ему культурно-интеллигентно меж самых глаз. Мило улыбаясь, я спросила Морозенко:
